Приключения трех джентльменов. Новые сказки «Тысячи и одной ночи» - Фанни ван де Грифт Стивенсон

вот уже мрак кареты огласил мелодичный, словно журчание ручейка, смех, изо всех сил сдерживаемый, но торжествующий. Молодой человек выпустил награду своих усилий, стоившую ему столь дорого, и если бы смог, бросился бы прочь из кареты. Тем временем леди, откинувшись на подушки, заливисто и звонко смеялась тоненьким, как у маленьких эльфов, смехом, не в силах остановиться и предаваясь самому искреннему веселью.

– Не сердитесь на меня, – сказала она наконец в перерыве между приступами смеха. – Если вы напрасно проявили такую горячность и пылкость, демонстрируя мне знаки внимания, то вина лежит на мне одной; это не вас надобно упрекать в дерзости, а меня – в эксцентричной манере заводить друзей, и поверьте, я последняя женщина на свете, которая стала бы дурно думать о молодом человеке потому лишь, что он проявил смелость и решительность. Что же касается сегодняшнего вечера, то я намерена пригласить вас на поздний ужин, и если ваши манеры придутся мне по вкусу столь же, сколь приглянулось ваше лицо, то в конце концов я, возможно, сделаю вам выгодное предложение.

Сомерсет тщетно попытался как-то ответить, но от глубочайшего, всепоглощающего смущения не мог выдавить из себя ни слова.

– Ну же, – упрекнула его дама, – не молчите, перестаньте дуться; обидчивость – единственный порок, непростительный в моих глазах; а так как мне кажется, что мы вот-вот прибудем на место, я попрошу вас спуститься и подать мне руку.

Действительно, карета тотчас же остановилась на широкой площади, у величественного и строгого особняка, и Сомерсет, покладистый и услужливый по природе, чрезвычайно любезно помог даме выйти из кареты. Пожилая, мрачного вида служанка отворила дверь и провела их в столовую, освещенную довольно скудно; впрочем, там их уж поджидал стол, накрытый к ужину, а заодно там обреталась целая стая крупных породистых кошек. Как только они остались одни, леди разоблачилась, сняв с себя окутывавшую ее кружевную вуаль, и Сомерсет с облегчением заметил, что, хотя она и сохранила следы былой красоты, хотя глаза ее по-прежнему сверкали, яркие, живые и пламенные, волосы у нее серебрились сединой, а на лице пролегли глубокие морщины.

– А теперь, mon preux[20], – произнесла пожилая леди, кивая ему с какой-то странной, эксцентричной веселостью, – вы видите, что я уже давно распрощалась с юностью. Зато вы скоро убедитесь, что я интересная собеседница и что в моем обществе легко и приятно.

Тут служанка подала им легкий, но изысканный ужин. Они сели за стол, кошки, хищно мяукая, без стыда окружили стул хозяйки, и благодаря превосходной трапезе и светской любезности веселой леди Сомерсет вскоре совершенно освоился и позабыл о своем первоначальном смущении. Когда они поужинали, хозяйка откинулась на спинку стула и, взяв на колени одну из кошек, принялась откровенно, но не без юмора разглядывать своего гостя.

– Боюсь, сударыня, – сказал Сомерсет, – мои манеры не отвечают вашим высоким ожиданиям.

– Дорогой мой, – возразила она, – вы глубоко, глубоко ошибаетесь. Мне кажется, вы очаровательны, и в моем лице вы, пожалуй, обрели фею-крестную. Я не привыкла менять свое мнение о людях, и, если они не запятнали себя каким-то уж совсем страшным пороком или злодеянием, те, кто однажды заслужил мое расположение, будут пользоваться им и далее; однако я принимаю решения необычайно быстро, оцениваю каждого, с кем сводит меня судьба, мгновенно и всю свою жизнь во всем полагаюсь на первое впечатление. Как я уже сказала, вы произвели на меня впечатление самое благоприятное, и если вы, как я подозреваю, ведете жизнь несколько праздную и почти ничем не обременены, то, мне кажется, мы могли бы заключить сделку.

– Ах, сударыня, – отвечал Сомерсет, – вы верно угадали, мое положение именно таково. Я человек благородного происхождения, наделен многими способностями и хорошо образован; я недурной собеседник, по крайней мере, мне так кажется; однако, по жестокому капризу судьбы, не имею ни профессии, ни денег. Не стану отрицать, сегодня вечером я искал приключений, исполненный решимости принять любое предложение, не важно, интересное, прибыльное или приятное, и ваш призыв, смысл которого, уверяю вас, от меня по-прежнему ускользает, естественно, вполне соответствовал моему умонастроению. Назовите это дерзостью, если вам угодно, но я явился сюда, готовый принять любое предложение, которое вы сочтете нужным мне сделать, и настроен весьма решительно.

– Вы весьма недурно выражаетесь, – отвечала пожилая леди, – с вами забавно и интересно. Я не стану утверждать, будто вы совершенно в здравом уме, потому что никогда не встречала никого во всеоружии умственных способностей, кроме себя самой, но, по крайней мере, природа вашего безумия меня развлекает, и я вознагражу вас, поведав кое-что о себе и о своей жизни.

Вслед за тем пожилая леди, по-прежнему поглаживая расположившуюся у нее на коленях кошку, рассказала о себе следующее.

Повествование живой и пылкой пожилой леди

Я была старшей дочерью преосвященного Бернарда Фэншоу, служившего в епархии Бата и Уэллса настоятелем прихода, который приносил немалую прибыль. Наше семейство, весьма и весьма обширное, отличалось острым, проницательным умом и происходило из старинного рода, представители которого из поколения в поколение наследовали замечательную красоту. К сожалению, мы были обделены христианскими добродетелями милосердия и смирения. С детских лет я замечала и оплакивала несовершенства тех моих родных, которые в силу самого своего возраста и положения должны были бы завоевать мое уважение; я была еще мала, когда мой отец женился вторично, и в новой его супруге все пороки семейства Фэншоу, как ни странно, достигли чудовищной, едва ли не смехотворной степени. В чем бы меня ни упрекали, нельзя отрицать, что я была образцовой дочерью, однако напрасно я с самым трогательным долготерпением выполняла все приказы моей мачехи, и с того самого часа, как она переступила порог отцовского дома, я не знала ничего, кроме несправедливости и неблагодарности.

Впрочем, доброта, мягкость и благонравие были дарованы не только мне, еще один член нашей семьи был лишен всякого жестокосердия и злобы. Не успело мне сравняться шестнадцать, как он преисполнился ко мне искренней, но безмолвной страсти, и, хотя бедный юноша был слишком робок, чтобы даже намекнуть на свои чувства, я вскоре догадалась об их природе и разделила их. Несколько дней я обдумывала странное положение, в коем находилась по причине застенчивости моего поклонника, и наконец, поняв, что он в отчаянии стал не искать, а скорее избегать моего общества, я решилась взять дело в свои руки. Застав его в одиночестве в отдаленном уголке отцовского сада, я сказала ему, что разгадала его нежную тайну, что вполне отдаю себе отчет в том, с каким