Приключения трех джентльменов. Новые сказки «Тысячи и одной ночи» - Фанни ван де Грифт Стивенсон

неодобрением встретят наш союз наши близкие, и что в подобных обстоятельствах готова тотчас же бежать с ним. Бедный Джон буквально оцепенел от радости; его охватили чувства столь сильные, что он не мог найти слов, чтобы выразить мне свою благодарность, и я, видя его беспомощность, была вынуждена сама устраивать наш побег во всех его деталях и подготавливать тайный брак, которому предстояло увенчать нашу взаимную страсть. В то время Джон замышлял съездить в столицу. Я всячески умоляла его не отступаться от задуманного и пообещала на следующий день присоединиться к нему в отеле «Тэвисток».

Честно выполняя со своей стороны условия нашей договоренности, я в назначенный день поднялась рано, пока слуги еще спали, уложила в саквояж самое необходимое, взяла с собой скудные средства, которыми располагала, и навсегда попрощалась с отцовским домом. Исполненная воодушевления и решимости, прошла я миль тридцать до ближайшего городка, а на следующее утро ступила на камни нашей великой столицы. Идя от почтовой станции дилижансов в отель, я не могла нарадоваться чудесным переменам, которые меня ожидали, одновременно разглядывая с невинным восторгом оживленные столичные улицы и в красках воображая упоительную встречу с Джоном. Но увы! Когда я осведомилась о мистере Фэншоу, швейцар уверил меня, что такого джентльмена среди постояльцев нет. Каким образом в нашу тайну проникли враждебно настроенные родные или какому давлению подвергли они слишком слабого, уступчивого Джона, я так никогда и не узнала. Довольно и того, что моя семья восторжествовала и что я осталась в Лондоне одна, юная и неопытная, страдающая от нанесенного мне самого чувствительного унижения и удерживаемая гордостью и самолюбием от любых попыток вернуться в отцовский дом.

Удар не сломил меня, напротив, придал мне сил, и я нашла меблированную комнату на Юстон-роуд, где впервые в жизни вкусила блаженство независимости. Спустя три дня я увидела в «Таймс» объявление, в котором меня просили обратиться в контору адвоката, как мне было известно, занимавшегося делами моего отца. Там мне пообещали весьма скромное содержание и недвусмысленно намекнули, что дома меня более не примут ни при каких обстоятельствах. Я невольно вознегодовала на отца и мачеху, стремившихся столь жестоко порвать со мной, и заявила адвокату, что не более жажду встречи с ними, чем они – со мною. Он улыбнулся моей храбрости и присутствию духа, выплатил мне четверть всех моих денег и передал мои личные вещи, еще остававшиеся в отцовском доме и присланные мне через него в нескольких довольно громоздких сундуках. С ними я, торжествуя, вернулась в свою меблированную комнату, более довольная своим положением, чем могла вообразить хотя бы неделю тому назад, и исполненная решимости мужественно переносить несчастья в будущем.

Несколько месяцев все шло хорошо, и поистине, мое приятное уединение прервалось только по моей собственной вине. Должна признаться, за мной водится злополучный грешок: вечно балую подчиненных. Моя квартирная хозяйка, к которой я, как обычно, была чересчур добра и милостива, нагло обвинила меня в каком-то проступке, слишком ничтожном, чтобы упоминать о нем, и я, разгневанная тем, что отнеслась к ней слишком снисходительно и позволила ей слишком много, чем она и не преминула дерзко воспользоваться, приказала ей немедленно уйти из моей комнаты. Минуту она простояла молча, точно оцепенев, а потом, придя в себя, заявила: «Сегодня же вечером я предъявлю вам счет, а завтра, сударыня, вы выедете из моего дома. Смотрите же, заплатите мне все сполна, ведь если я не получу все до последнего фартинга, то не дам вам вынести за порог ни одного сундука».

Я была очень смущена ее дерзостью, но, поскольку должна была вот-вот получить целую четверть своего дохода, не особенно-то обеспокоена ее угрозой. Этим вечером, когда я выходила из конторы адвоката, держа в руке все мое состояние, завернутое в бумагу, со мной произошел один из тех знаменательных случаев, что иногда способны изменить всю нашу судьбу. Контора адвоката располагалась на улице, выходившей одним концом на Стрэнд, а другим, в те времена, о которых я говорю, – на металлические перила, ограждавшие набережную Темзы. На этой-то улице я и узрела внезапно свою мачеху, идущую прямо на меня и, несомненно, направляющуюся в тот самый дом, из которого я только что вышла. Ее сопровождала горничная, лицо которой было мне незнакомо, зато ее собственное навеки запечатлелось у меня в памяти, и при виде его, показавшегося пусть даже издали, я преисполнилась самого бурного и справедливого негодования. Бегство представлялось невозможным. Мне оставалось только отступить, прижавшись к перилам, и, повернувшись спиной к улице, притвориться, будто я созерцаю баржи на реке или трубы на лондонских крышах за мостами, к югу от Темзы.

Пока я стояла так, еще не уняв в полной мере бурю чувств, бушующую у меня в душе, откуда-то сбоку раздался голос: кто-то обращался ко мне с каким-то пустым вопросом. Это была горничная, которую моя мачеха со своей обычной черствостью оставила ждать на улице, пока сама она обсуждала какие-то дела с семейным адвокатом. Девица эта не знала, кто я; мне представилась слишком редкостная возможность разузнать что-нибудь о родных и об отцовском приходе, чтобы я могла ее упустить, и вскоре я уже выслушивала последние новости. Я не удивилась, узнав, что своих хозяев она терпеть не может, однако выражения и самый тон, в которых она говорила о моих родных, вытерпеть без возмущения было довольно трудно. Впрочем, я выслушала их, ничем себя не выдав, ведь я наделена несравненным самообладанием, и мы могли расстаться, как встретились, если бы она затем, в злосчастный час, не начала поносить сбежавшую дочку священника и, расцвечивая самыми несообразными, дикими подробностями, излагать историю ее исчезновения. Благородство и великодушие мое от природы, в сущности, столь неизмеримы, что я всегда поступаю, не подумав. Охваченная негодованием, я резко вскинула руку, насколько я помню, протестующим жестом, и в это мгновение сверток выскользнул из моих пальцев, провалился между перилами, упал в воду и ушел на дно. Секунду я стояла, окаменев, а потом, пораженная нелепостью всего происходящего, зашлась в приступе неудержимого смеха. Я все еще смеялась, когда из конторы вышла моя мачеха, а горничная, несомненно принявшая меня за сумасшедшую, бросилась к ней; я не вполне успокоилась, даже явившись к адвокату за новым платежом. Ответ его, впрочем, заставил меня тотчас же посерьезнеть, ведь он отказал мне наотрез, и только когда я стала со слезами умолять его, он согласился одолжить мне десять фунтов из собственного кармана.

– Я небогат, а потому не ждите от меня большего, – проговорил он.