Том 1. Новеллы; Земля обетованная - Генрих Манн

начался понос, и он был не в состоянии работать. Подавленный и несчастный, он вел сам с собой укоризненные разговоры, неизменно кончая их словами: «Ведь надо же быть таким отчаянным!» И в то время как Зиберт преисполнился нежностью к своему противнику и даже завещал ему свои галстуки, Михельсен его возненавидел. «Чтоб тебя автомобилем задавило! — думал он в сердцах. — По крайней мере ты не сможешь наложить на себя руки!»

Весь день Михельсена тянуло в те места, где он надеялся встретить Зиберта, пока еще живого и счастливого. Вместо этого он встречал то доктора Либбенова, то Макса Визе и поспешно уходил или отворачивался, чтобы дать им возможность улизнуть. Ибо с тех пор, как приятели вычеркнули Зиберта из числа живых, они не выносили общества друг друга.

Окольными путями, с помощью хитрых маневров, Михельсен дознался, что Зиберт засел дома. С этой минуты он все время торчал перед его подъездом. Михельсена так и подмывало сбегать за полицией. Каждый удар колокола, каждый трамвайный звонок, каждый громкий окрик повергал его в трепет: «Вот оно, случилось!» Уставившись глазами в одну точку на тротуаре, он видел перед собой самые ужасные картины: Зиберт, задыхающийся под маской, пропитанной эфиром; или Зиберт, висящий на ламповом крюке; или Зиберт, раскусивший динамитный патрон и валяющийся на полу мертвым, без головы.

Когда на улице вдруг собрался народ, Михельсен со всех ног бросился к месту происшествия. В ужасе он увидел кровь. Но оказалось, что переехали собаку. А в то время как Михельсен мучился то стыдом, то страхом, Зиберт преспокойно наслаждался в обществе фрау Клэр Фихте. И только когда он возвратился от нее и благополучно уехал из города, злосчастный убийца осмелился, наконец, с дрожью в сердце, — позвонить у его дверей.

Звонок задребезжал неожиданно громко, но никто не открывал. Около получаса стоял Михельсен в темноте и каждые пять минут нажимал на кнопку. Ему казалось, что Зиберт слышит эти звонки в своих предсмертных судорогах, но уже не в силах ответить… А может быть, он тем временем успел умереть?..

Спотыкаясь в темноте, боясь, как бы его не поймали, спустился он по лестнице.

Пока были открыты рестораны, Михельсен переходил из одного в другой, тщетно стараясь оглушить себя спиртными напитками. Три раза он наведывался к Больсу, говоря себе: «Не так ли убийцу тянет к месту преступления?..»

Когда он, наконец, возвратился домой и хотел зажечь ночник над кроватью, лампа показалась ему на ощупь горячей. В ужасе Михельсен отдернул руку и застыл на месте. Постепенно привыкнув к темноте, он различил у своих ног какой-то неясный предмет. Зиберт! Он сделал это здесь, у него в доме!

Без памяти бросился он к лампе. Она была совершенно холодная. Михельсен зажег свет. На ковре ничего не было.

«О негодяй! Он, кажется, сведет меня с ума! — схватился за голову Михельсен. — Надо будет показаться Либбенову…»

БРАТ{13}

емнадцатилетний Петер Шейбель и его маленькая сестра остались после смерти родителей совсем одни и почти без всяких средств.

Не будь у Петера на руках сестренки, он мог бы закончить школу, а может быть, и дальше учиться, но теперь об этом нечего было и думать. И юноша, не размышляя, стал искать заработка. Вскоре он устроился в фирме кожевенных товаров «Фюлле и сын» в качестве посыльного.

Некоторое время спустя ему поручили вести корреспонденцию. Прошло восемь лет, Петер стал бухгалтером, у него была своя рабочая комнатка окнами на темный двор, куда только в редкие летние дни заглядывало солнце, и ему почти круглый год приходилось работать при газовом освещении. Но это не огорчало Петера, так как дома у него воздуха и света было больше чем достаточно. Ему даже казалось, что никого другого в короткие часы досуга не ждет дома столько тепла и ласки.

Их квартирка находилась высоко, из окон видна была широкая оживленная площадь, где сновали трамваи, тарахтели тележки зеленщиков, проходили солдаты. Маленький балкон утопал в цветах, и Анхен любила там петь. На улице ее не слышали, у нее был слабый голосок, но брат уже на лестнице останавливался и слушал ее пение.

За восемь лет сестра, воспитанная под крылышком у Петера, выросла и похорошела, и это было наградой за его неустанные заботы о ней. Но все же Анна оставалась хрупкой, робкой девочкой, она еще не развилась, не расцвела в полной мере и была совсем неопытной в житейских делах.

В узком кругу знакомых она слыла высокомерной и скучной, даже злой. Только брат знал ее по-настоящему и гордился этим как величайшим отличием. Ей было легко только с ним, а он был счастлив только подле нее.

Случалось, что, готовясь ко сну, она приходила пожелать брату спокойной ночи, и он как очарованный смотрел на нее и называл ее «Беатриса».

То было имя принцессы из книжки с раскрашенными картинками, которую они вместе читали, когда ему было двенадцать, а ей пять лет; он вырезал ей из бумаги золотой пояс, такой же, как тот, что стягивал стан принцессы; и когда она перехватывала этим поясом складки своей длинной рубашечки, он звал ее Беатрисой.

Она ли его убедила? Он ли это обнаружил?

Ее настоящее имя — Беатриса, и по самой своей сущности, которую только он один видел и понимал, она была Беатрисой. Ему ничего не оставалось, как утвердить ее в правах принцессы.

Правда, девочка еще ничего не требовала; она только пренебрежительно улыбалась, когда он сулил ей всякие наряды и украшения в будущем, как только они разбогатеют и его сбережения принесут им, наконец, желанный достаток.

Это наступило незаметно; ей было двадцать лет, и хотя Петер видел, как охотно надевает она теперь свои скромные безделушки, он все еще не догадывался, что именно происходит. Он заметил только, что она как-то по-новому откидывает головку, что у нее появились непринужденность и грация движений. Его насторожила ее горделивая улыбка, как бы говорившая: «Посмотри на меня!» Но значение всего этого он понял, только услышав, что кругом говорят: «Анна Шейбель изумительно похорошела». Слова эти наполняли брата радостью, словно он в холодный зимний день ощутил ласку теплого ветерка и вдохнул аромат роз. Все в нем ликовало: «Наконец-то до них дошло!» Наконец-то все увидели ее такой, какова она в действительности, и не только для него одного стала она принцессой. Правда, сам он лишился теперь как бы некоего тайного превосходства, наполнявшего его гордостью.

Зато на