Том 1. Новеллы; Земля обетованная - Генрих Манн

Его она просто ослепляла. Нет, он до сих пор не умел ее ценить! Ни у кого в мире не могло быть такого светлого лица — словно драгоценный камень, обращенный в человеческую плоть. Сверкающее золото волос, в стройной фигуре какая-то затаенная сила, а эта тонкая рука, к которой можно прикоснуться не иначе как смиренно, которую она могла протянуть не иначе как снисходительно!

Анна чувствовала это сама и лукаво смеялась, как бы подтрунивая над ним и над собой, — их отношения приняли оттенок некоторой театральности.

Он оплачивал ее туалеты, которые становились все дороже, но теперь не она благодарила, а он. Иногда она, впрочем, взглядывала на него, и этот серьезный, доверчивый взгляд как бы говорил: «Ты, конечно, понимаешь, — это просто моя роль. А на самом деле главное — ты. Чем бы я была без тебя! Я счастлива, что ты вознагражден».

Однако ей приятно было играть эту новую роль. Она бывала в обществе, блистала там и возвращалась с победами. Она посещала театральную школу, была окружена поклонниками, отвергала женихов, которые ей не нравились.

Вечерами брат, бывало, подолгу ждал ее, и, когда она возвращалась, вместе с нею вторгалось к ним что-то незнакомое: неведомые чувства, трепет надежды и вопросы к судьбе, в суть которых он не решался вникать.

Она ела с удовольствием, как это и требовалось, чтобы быть здоровой и красивой. Но однажды она отодвинула тарелку, положила свои белые руки на стол и, склонив на них голову, устремила глаза куда-то вдаль, уже не замечая ни простенькой комнатки с ее жалкой обстановкой, ни брата, — и такое раздражение и отчужденность он прочел в этом взгляде! Он страшно испугался и вдруг почувствовал, что старый пиджак жжет ему спину. Осторожно, вместе со стулом, он отодвинулся подальше от сестры, так как, несмотря на все его старания, от него всегда пахло кожами.

Его охватил жгучий стыд: ведь он бывал здесь вместе с ее гостями, а он не имел права этого делать, не имел права навязывать ей себя, он был здесь лишним. Как он не понимал этого раньше?

Теперь по вечерам он ходил в кафе; сидел там в одиночестве и с грустью думал, что в это время у нее гости, дамы и кавалеры, им весело, но все видят, какая у них убогая обстановка. Пожалуй, станут относиться к ней с меньшим почтением. Да, совершенно ясно — так не может продолжаться, и только он во всем виноват. Он вырастил подле себя принцессу и оказался не в состоянии вознести ее на должную высоту. Все сбережения, из которых он оплачивал ее туалеты, исчерпаны. Что же будет дальше? Она жаждет счастья, а годы проходят, ее юные годы. Он крадет их у нее, он стал ее врагом!

Однажды у него на руках оказалось очень много денег, и он задержал их у себя на одну ночь, вместо того чтобы вечером сдать в контору. Это была ночь, в течение которой он тысячу раз чувствовал, что погибает и воскресает вновь. Когда наступило утро, он понял, что благополучно избежал пропасти, но в душе у него осталось чувство горечи против сестры — своего неумолимого кредитора.

Он хотел выдать ее замуж за хорошего человека, он уже твердо решил это, но как восстало против такого решения его сердце, когда она в тот же день зашла за ним под вечер в контору! Она была прекрасна, лучше всех женщин на свете, и эта горделивая красавица все же шла бок о бок с ним по нарядным улицам.

За широким окном парикмахерской видны были намыленные физиономии строгих и важных господ, но какой же у них был теперь жалкий вид!

Проходя мимо, она обернулась к брату. «Вот видишь!» — сказала она, и в уголках ее ярко-красного рта легли две складки — складки презрения и насмешки.

За ужином она, вероятно, продолжала думать об этом, так как неожиданно рассмеялась и, когда Петер поднял глаза, у нее было то же презрительное выражение лица.

Она заметила, что он наблюдает за ней, овладела собой и пристально посмотрела ему в глаза с таким глубоким чувством сострадания, благодарности, таким понимающим взглядом, что он подумал: «Чему быть, того не миновать».

— Что ж, давай сыграем партию, — сказала она.

Ему стало страшно, — это прозвучало так, будто она сказала: «Сыграем в последний раз».

Она раздала карты своими надушенными пальчиками.

— Ты, конечно, смошенничал, — весело сказала она, когда он выиграл, и вдруг, уставившись померкшим взором на лампу, произнесла с расстановкой — Ах нет!.. Самое трудное — это перестать быть порядочным!

В дальнейшем он показывался еще реже, он не имел права вмешиваться в жизненную борьбу, от которой не мог ее избавить. Все, что она отныне переживала, принадлежало ей одной, — и, конечно, еще кому-то, но не ему. Его уделом были страх, тоска и гнев, его наболевшему сердцу оставалось лишь обожать ее и проклинать. И все же он всегда знал, что с ней происходит. Об этом ему говорили почти неуловимые приметы, дыхание ветерка, какая-то тень во взгляде.

Он знал, что в ее жизни есть теперь мужчина, какой-то незнакомец, хотя никогда не видел его. Но он нередко караулил где-нибудь в воротах, надеясь увидеть этого незнакомца, увидеть ее судьбу, посмотреть ей вслед, — так шагает судьба, безжалостная и неизвестная.

Однажды он ушел из конторы раньше обычного, потому что плохо себя чувствовал, у него был сильный жар; и дома он узнал все. Они были там. Он остановился и, затаив дыхание, прислушался. До него долетел восторженный голос. Это был голос Беатрисы.

Он ушел, весь дрожа, но сердце у него колотилось от счастья — от счастья, несмотря ни на что: она хотела, чтобы любимый называл ее так же, как называл брат. Просветленная любовью, она превращалась в то сказочное существо, которое принадлежало ему, только ему. Он думал: «Моя сестра!»

Дни проходили. Порой она совершенно забывала о нем, а порой не хотела отпускать его от себя. И всегда он знал, чем вызвана эта благосклонность — душевным спокойствием или надеждой найти у него спасение.

Он не мог ее спасти; она должна была переносить все сама. Он только безмолвно, с собачьей преданностью давал ей понять, что ему все ясно. Страдальческое выражение ее лица говорило о разлуке, о предстоящем разрыве или боязни конца, а беспокойство, нервозность и вздохи означали новую надежду, новую любовь