Приключения трех джентльменов. Новые сказки «Тысячи и одной ночи» - Фанни ван де Грифт Стивенсон

они отпрянули от меня, как от богохульницы, совершившей ужасное святотатство. Незнакомку явно окружал, словно броней, благоговейный суеверный страх, сделавший ее неуязвимой: я могла прочитать это по их изменившемуся поведению и по той бледности, что залила их черные лица, изменив природный цвет, а страх их, возможно, передался и мне. Я снова посмотрела на мадам Мендисабаль. Она держалась с совершенным самообладанием, разглядывая мое лицо в лорнет с насмешливой улыбкой, и, когда я поняла, что, невзирая на все мои угрозы, она абсолютно уверена в своем превосходстве, у меня вырвался крик ярости, страха и отчаяния, и я бросилась прочь с веранды, вон из дому.

Я побежала, не разбирая дороги, помню только, что в сторону берега. Я неслась, и голова у меня шла кругом: столь странным и столь внезапным представлялось мне появление адской гостьи и оскорбления, которые она на меня обрушила. Да кто она такая? Почему, ради всего святого, она так подчинила себе моих послушных негров? Почему она обратилась ко мне, как к рабыне? Почему она упомянула о распродаже имущества моего отца? На все эти вопросы, вихрем проносившиеся в моем растревоженном уме, я не могла найти ответа и в смятении, в замешательстве видела перед собою только злобную, хищно усмехающуюся незваную гостью.

Я все еще бежала, обезумев от страха и гнева, как вдруг увидела отца, который шел мне навстречу от причала, с душераздирающим криком бросилась ему в объятия и разрыдалась у него на груди, не в силах сдержать слез. Он усадил меня под высокой пальмой сабаль, которая росла поблизости, и принялся утешать, хотя мыслями был, судя по всему, где-то далеко, а как только я чуть-чуть пришла в себя, спросил довольно строго, что значит этот горький плач. Тон его удивил меня настолько, что я тем более обрела самообладание и твердым голосом, хотя и все еще прерываемым время от времени рыданиями, поведала ему, что на остров явилась незваная гостья (мне показалось, что при этих словах он вздрогнул и побледнел), что слуги не желают мне повиноваться, что зовут эту незнакомку мадам Мендисабаль (тут мне показалось, что он одновременно встревожился и вздохнул с облегчением), что она оскорбляла меня, обращалась со мной как с рабыней (и тут чело его заметно омрачилось), угрожала купить меня на распродаже его имущества, допрашивала при мне моих собственных слуг и что, наконец, совершенно беспомощная, вынужденная сносить недопустимые вольности, я бежала из дому в ужасе, негодовании и изумлении.

– Тереса, – произнес мой отец с необычайной серьезностью, – сегодня я поневоле взываю к твоей смелости; я должен многое тебе рассказать, а ты многое должна сделать, чтобы помочь мне: моя дочь должна показать себя взрослой, сильной, духовно зрелой женщиной. Ты спрашиваешь, кто такая эта Мендисабаль, и что же сказать тебе? Как описать ее нрав и звание? Двадцать лет тому назад она была прелестнейшей рабыней, какую только можно было вообразить, сегодня она такая, какой предстала тебе: преждевременно состарившаяся, отмеченная позорными знаками всевозможных пороков и преступлений, но свободная, богатая, замужем, по слухам, за каким-то почтенным человеком, которому да поможет Господь! – и пользующаяся среди своих старинных собратьев, кубинских рабов, неограниченным и совершенно таинственным по своей природе влиянием. Говорят, будто власть ее скрепляют ужасные обряды худу[43]. Впрочем, как бы то ни было, прошу тебя, забудь об этой отвратительной ведьме; опасность для нас исходит не от нее, и в ее руки, обещаю тебе, ты не попадешь.

– Отец! – вскричала я. – Не попаду в ее руки? Выходит, она вовсе не солгала? Я и вправду?.. Отец, умоляю, скажите мне без утайки, я не в силах более выносить это томительное ожидание.

– Я скажу тебе все, ничего не скрывая, снисходя к твоему неведению. Твоя мать была рабыней; я намеревался, скопив достаточное состояние, отплыть в свободную страну Британию, где закон позволит мне жениться на ней, однако я слишком долго откладывал исполнение своего замысла, и в конце концов ему помешала смерть. Теперь ты понимаешь, сколь тяжким бременем стала для моей совести самая память о твоей матери.

Я громко вскрикнула, движимая жалостью к своим родителям, и, пытаясь утешить своего овдовевшего отца, забыла о собственных несчастьях.

– Впрочем, к чему сейчас говорить об этом, – продолжал мой отец, – прошлого не воротить, сделанного не поправить, и теперь я обречен до конца своих дней страдать под тяжестью вины. Но, Тереса, не уставая укорять себя и с горечью осознавая теперь, что промедленье смерти подобно, я решил, не откладывая, сделать то, что еще в моих силах: освободить тебя.

Я начала было рассыпаться в благодарностях, но он остановил меня с мрачной суровостью.

– Болезнь твоей матери, – продолжал он, – занимала едва ли не все мое время, и оттого ведение своих дел в городе я слишком долго доверял невежественным подчиненным; слишком долго мое предприятие обходилось без моего ума, моего вкуса, моего несравненного знания драгоценных камней, моего умения отличать, даже кромешной ночью, сапфир от рубина и определять с первого взгляда, в каких краях добыт тот или иной самоцвет. Тереса, я разорен.

– Не все ли равно? – воскликнула я. – Надо ли страшиться бедности, если мы по-прежнему любим друг друга и бережем священную память о моей матери?

– Ты не понимаешь, – угрюмо прервал меня он. – Притом что ты рабыня, ты юна, увы! – почти дитя, хорошо воспитана, прекрасна, трогательна в своей прелести, невинна, как ангел; все эти совершенства, которые могли разжалобить и умилостивить самых волков и крокодилов, в глазах моих заимодавцев всего лишь товары, которые можно купить и продать. Ты для них всего-навсего вещь, годная на продажу, и – боже мой, как мне произнести это? – можешь принести им немалый доход. Теперь ты понимаешь, к чему я клоню? Если бы я дал тебе свободу, то ввел бы кредиторов в заблуждение. Вольную тотчас объявили бы недействительной. Ты так и осталась бы рабыней, а я превратился бы в преступника.

Я схватила его руку, поцеловала и застонала от жалости к себе и от сочувствия к нему.

– Как я трудился, – продолжал он, – на какой смертельный риск шел, как бился, тщась восполнить свои убытки, известно одному Богу. Господь не благословил мои усилия или, льщу себя надеждой, со временем изольет благодать на дочь мою. Наконец, я утратил всякую надежду; я разорился уже непоправимо; на следующий день была назначена выплата крупного долга, который я не мог вернуть; меня должны были объявить банкротом, и мое имущество, мои земли, мои драгоценности, которые я так любил, мои рабы, которых я баловал и покоил, и