Том 1. Новеллы; Земля обетованная - Генрих Манн

— Теперь он болен, кто знает отчего! Разве от ушиба ноги будешь таким бледным и несчастным! Его пригрели и откормили, жил себе как в раю. Кто больше сделал для его успехов в театре: мы здесь или эта, что его соблазняет? Я — уж я-то его не соблазняла!

— Мамаша Виммер, — развязно перебил ее Франц, — что же, мне вам в любви объясниться? Если бы я мог стать на колени, да боюсь — упадет стул.

И вдруг она всплеснула руками, зажала уши.

— Я не могу этого вынести. Лицемер! Негодяй! Свел меня с ума, так что я уж и не знаю, что делать, да еще издевается!

Франц протянул к ней руки, но она уже ничего не принимала от него: ни утешения, ни раскаяния.

— Была бы я зверем, мне бы и то хватило, — сказала она глухо. — Больше вы мне ничего не сделаете.

Потом совсем беззвучно:

— Почему вы не уберетесь отсюда? Завели любовницу, а жить хотите здесь? Пусть знает свое место — при старом муже, думаете вы, и вы правы, ничего другого мне и не надо. — И вдруг взорвавшись: — И у, а ваше место где? На улице, где я вас подобрала? Слыхано ли! Мальчишка живет на хлебах у честных людей, а свои деньги относит скверной девчонке, которая берет у всех. Теперь он узнает, теперь с ним не будут церемониться!

И, подбоченившись, зашипела, как настоящая хозяйка — Вон из моего дома, но сначала уплатите! Подавай им еще пунш и кофе!

Она подошла к столу и стала все убирать. Под конец схватила даже лампу. В яростной спешке Франц разбинтовал ногу, он хотел помешать этой мегере. При этом он бормотал:

— Есть же у меня деньги…

Громко он это сказать не решался, так как деньги лежали в шкафу. Между тем женщина распахнула дверь, выскочила наружу, гремя посудой и лампой, и еще раз обернулась:

— Ужина не будет!

И хлопнула дверью. Растерянный, он услышал, что она повернула ключ в замке и ушла.

Сначала он только прислушивался. Потом шепнул: — Лина!

Никакого ответа. Он надел ботинок и хотел подойти к шкафу. Ему показалось, что оттуда доносятся сдавленные рыдания. И так как он все стоял в нерешительности, она вышла. Она подошла с искаженным лицом к оставленному Францем стулу, будто искала только стул, и, застонав, упала на него. Франц не двигался; он чувствовал, что она оплакивает страдания другой, — неведомые ей доселе страдания, которые грубо, во всей своей обнаженности, задели ее, а заодно оплакивает и свою, слишком рано угаданную женскую судьбу. Он склонился к ней: «Лина!» И она дала ему руку, только руку, но он все же почувствовал, как много она поняла и как все обнажилось. Она поднялась, движения ее были медленны, ее лицо, матово-белое в темноте, казалось облагороженным, исполненным достоинства. Они стояли у открытого окна рука об руку, потом плечо к плечу, захваченные каким-то большим чувством. Всходила луна. Холод, лунный свет и трепетная даль охватили недвижимых, как отзвуки неведомого мира, и празднично воскресла в них любовь, что была мечтой и песней.

Его подругу знобило, и он закрыл окно. Как случилось, что она мерзла, была голодна и что они были в плену? Он потер лоб и сделал несколько шагов, неуверенных шагов, потому что они уводили его от нее. Между тем Лина оперлась коленом на табурет у рояля, подула на пальцы и коснулась клавиш тихо, как дуновение. Потом запела; ее слабый серебряный голос сплетался с медленными звуками рояля. Он затаил дыхание и забылся. Только слушать и чувствовать хотелось ему — и так всю жизнь. Но вот ее лицо, облитое лунным сияньем, еще хранившее отражение только что затихшего звука, повернулось к нему в немом призыве. Его влекло к ней как лунатика. Она прильнула к нему, еще стоя на коленях, послушная его грезящим рукам. Ее рука, как полоска света, скользнула к его плечу; он увидел на своей груди устремленное к нему лицо в мягком изгибе локтя, оно глядело на него в сладкой любовной муке; его лицо было нежно и серьезно. Соединенные в этом узком языке пламени, стояли они и пылали.

И вдруг к ним приблизилась какая-то тень, — сгустилась и мрачным голосом позвала их из светлого мира. Они ощутили и услышали ее голос еще раньше, чем поняли, что это — рыдание. Там на темной двери, еще более темный согбенный силуэт повторял этот скорбный диссонанс. Но вот тень выпрямилась — то была женщина, она смиренно подошла и с кроткой улыбкой склонила отпрянувших любовников снова друг к другу.

III

И потянулись дни — трезвые, мирные и временами немного тягучие, хотя в театре они работали вместе. К счастью, новые ссоры нет-нет, да и оживляли все. Так и продолжалось бы, если бы продолжался сезон.

Но сезон кончился, всех размело в разные стороны, каждого — вслед за его звездой, и Франц уехал несколькими часами раньше Лины. Она еще проводила его на вокзал. Что за прощанье в их маленькой комнатке, — то неистовая боль, то слезы счастья! Когда же они шли по улицам позади носильщика, который нес его чемодан, возлюбленные в последний раз повздорили как коллеги.

— Что за бездарность! — были последние слова Лины, брошенные полусердясь, полушутя, когда она, уже завидев вокзал, убежала от него. Ее юбчонка вспорхнула на весеннем ветру и исчезла. Но едва поезд тронулся, она еще раз кинулась к барьеру, замахала платком и засмеялась. Он, спохватившись, замахал шляпой, а она уткнула лицо в носовой платок.

Когда она исчезла из виду, он уселся на лавку и, глядя на синее небо, подумал: «С этим кончено!» И охотно бы погрустил, но ее печальный образ недолго стоял перед его глазами и скоро растаял в синеве. Снова сильнее забилось сердце. В путь! Новые приключения, новые сюрпризы, которые готовит ему жизнь, и наконец любовь — необыкновенная, единственная! У нее все те же черты, и тому, кто всегда и везде с верой идет ей навстречу, она встретится вновь, — так предначертано. Она унесет его, возвысит, осчастливит безмерно и незаслуженно — не то что какая-то артисточка, которая в течение зимы была ему подругой, дарила его дешевыми радостями и мелкими неприятностями. Мерцающая вуаль сулит приближение высокого счастья, тебя уже приветствует взгляд — а цвет этих глаз не описать словами, и вокруг той, что само счастье, — сияние белокурых волос! Даже тот, кто нищ