Путь Абая. Книга третья - Мухтар Омарханович Ауэзов

Тут Оспан, наконец, ясно понял уловку Такежана. Кривотолки, дошедшие до его слуха совсем недавно, оказались правдой...

- Уай, Такежан! - воскликнул он. - Как ты приехал и в уран-хай вошел, я не шелохнулся, думаю: вот, старший брат знает, что делает, пусть будет по нему. А ты взял, да и отпустил Ораз-бая, честь мою приторочил к его седлу. Слышал я, что Жиренше и Оразбай все подбираются к тебе. И меж нами, единоутробными детьми Улжан, клин хотят вбить. Теперь-то я знаю, что ты не просто так отпустил Оразбая, а потому, что твой поганый сынок Азимбай тешит себя кое-какими надеждами. Я о сватовстве его малолетней дочери за внука Оразбая говорю. Вот в чем, оказывается, дело! Вот для чего тебе и нужен Оразбай. Я и поступил так с собакой, чтобы проверить тебя. Так на чьей стороне будешь?

Такежан слушал, сжав губы. Оспан испытующе посмотрел на него и, не получив ответа, продолжал:

- Вот я и вывернул тебя всего наизнанку! С этого дня спуску не дам ни Оразбаю с Жиренше, ни тебе. Только попробуй теперь свяжись с ними! Пусть даже меня проклянут не только тобыктинцы, но и весь казахский люд. Сам убью, своими руками зарежу и принесу в жертву и тебя, и твоего сына-собаку! А теперь поди вон, я не желаю более слушать твои ничтожные слова!

Дико глянув на брата из-под густых бровей, Такежан молча встал и вышел, не смея ничего возразить. Все понял, все раскрыл Оспан!

Быстро дойдя по аулу до керме, Такежан вдруг остановился, пораженный одной мыслью: «А ведь еще один шаг, и моим врагом станет не чужой, а мой же сородич, родной брат!»

Раньше он все твердил: «Я сын Кунанбая» и думал, что мысли у всех кунанбаевцев должны быть под одну гребенку. Они сообща и вершили все дела тобыктинцев. Да хоть живьем бы съели всех тобыктинцев, кто же осмелится заступиться за них! Так было испокон веков. Теперь же народились те, кто забыл о Боге, предал обычаи предков. Сначала Абай, за ним - Оспан.

Раз так, то надо идти напролом, не смотреть, что они тебе братья. Не братья они - враги! И враги не только для остальных детей Кунанбая, но и для всего того древнего, исконного, что веками росло среди казахов. И значит, надо воевать с ними, поднимать против них шокпары - братья они или не братья! Что и делает Оразбай! А коль нужен ему некто - помощник и сторонник, то пусть им и станет он, Такежан. Только помощник невидимый, тайный. Не дай Бог, узнают об этом сородичи, другие дети Кунанбая!

Неспроста пришли в голову Такежана такие мысли. Было одно дело, которое Оразбай, прежде чем уехать в город, поручил своему сыну Демеу...

То был новый бес своего клана - хваткий, ловкий, способный в делах, да и обладающий хорошо подвешенным языком. Де-меу прекрасно знал все уловки и хитрости отца. Как только тот уехал в город, он послал человека к Азимбаю, передать «слова добрососедства и взаимного благоденствия». Вот что он передавал в послании: «Да изживем впредь непонимание между детьми Кунанбая и Аккулы, и предотвратим пожар новой напасти, что готова разгореться в народе. Пусть зачинателями этого дела станем мы - Демеу и Азимбай. Хочу я сосватать своему трехлетнему сынишке дочь Азимбая в колыбели. Пусть Такежан даст на то свое благословление, равно как и сам Азимбай. Завтра же пошлю каргыбау26 в сто лошадей из табунов Оразбая».

Это тайное послание весьма заинтересовало Такежана, оно и послужило истинной причиной происшедшего, а главным в этих изысканных словах было не что-нибудь, а слово, обозначающее число.

«Сто лошадей из табунов Оразбая!» Именно с этими словами и вскочил с постели Такежан, словно его облили кипятком во сне, и тотчас помчался в аул к брату, чтобы вызволить оттуда Оразбая. Но Оспан раскусил его! Как же он, Такежан, объявит себя сватом в такую пору? Как теперь эта сотня замечательных, резвых, хорошо откормленных лошадей окажется в его руках? Такежан будто бы видел их перед глазами, как они бегут тесным табуном прямо к нему... А ведь аул Такежана сейчас переживает не самые хорошие времена, и сам хозяин чувствовал себя после встречи с братом, словно змея, огретая камчой.

Все эти события - пленение Оразбая, его внезапное освобождение, раздор Оспана и Такежана - стали той самой искрой, что была уже готова разжечь пламя новой вражды, и было уже вполне ясно, кто погорит с обеих сторон. Все без лишних слов понимали, что огонь, разожженный Оспаном, хотел он того или нет, теперь раньше всех обдаст своим пламенем Абая, что Та-кежан скорее найдет общий язык с Оразбаем, нежели с ним.

Такова была в целом обстановка на джайлау, когда Абиш и его друзья, возвратившись с Коныр-аулие, увидели родной аул помрачневшим, словно на вереницы его юрт надвинулась черная туча.

Всю ночь Абай лежал без сна, и пуховая постель Айгерим казалась ему каменной. Он так и не сомкнул глаз, ворочаясь и мучительно вздыхая. Наутро у керме спешился атшабар Далбай, быстро прошел к юрте Абая и вручил ему бумагу из волостной конторы. Это была повестка: уездный глава Казанцев приказывал Абаю явиться в качестве ответчика по делу неплательщиков недоимок в Чингизской волости.

Все в ауле всполошились, но сам Абай был на удивление спокоен. Он даже втайне обрадовался: ведь как раз пришла пора Абишу возвращаться в город...

- Готовьте мою повозку, - сказал он джигитам. - Я поеду вместе с Абишем. Будь что будет! Я готов держать ответ перед Казанцевым, да и сам, в свою очередь, кое-какие вопросы ему задам.

Вскоре тронулись. Абиш, расцеловавшись на прощание с Магашем и Какитаем, легко прыгнул в тарантас. Абай, в сопровождении Дармена и Баймагамбета, устроился в коляске. Оба экипажа, громко позванивая колокольчиками, двинулись в сторону Семипалатинска. Провожающие, а их собралась довольно многочисленная толпа, с тревогой смотрели, как быстро катятся повозки, совсем не поднимая пыли на высокой, ярко-зеленой траве этой старой неезженой дороги. Все аульные остались в мучительных раздумьях: как бы не вышло теперь какой беды.

Тем временем Оразбай уже снова был в Семипалатинске и, как бы в поисках напасти на свою голову, обивал пороги конторы Казанцева. Все городские чиновники, большие и не очень, знали его как матерого жалобщика, который был с ними на короткой ноге. Это и немудрено: после крепкого пинка,