Повести монгольских писателей. Том первый - Цэндийн Дамдинсурэн

— Неужели так пройдет моя молодость? Где ты сейчас, Чулун? Приезжай, я тоскую по тебе…

Но на этот горячий призыв любви отвечал только ледяной ветер своим пронизывающим душу свистом.

Когда наступил Белый месяц, сестра пропустила через сито остаток муки — набралось около двух фарфоровых плошек, потом нарезала козье мясо, приготовила бозы. Наконец она наколола сахар, и мы поздравили друг друга с Новым годом. Она предложила мне, словно старшему, сесть на почетное место, поставила передо мной угощение, палила чаю.

— Братик мой, ты стал настоящим мужчиной, — сказала она, вытаскивая горячие бозы. — Ешь, дорогой, ешь на здоровье. И давай, по обычаю, поприветствуем друг друга еще раз.

Я встал, протянул вперед обе руки и, как положено, поздравил сестру. Она поцеловала меня в лоб, потупилась на миг, потом попросила:

— А ты, братик, поцелуй свою сестру!

Я нерешительно коснулся губами ее лба. Лицо Дэлгэр страдальчески вспыхнуло, она отвернулась и вытерла слезинку. Почему вдруг она так попросила, я не совсем понял, но тем не менее преисполнился гордости оттого, что в этот праздничный день от имени брата Чулуна поцеловал Дэлгэр.

С Белого месяца у нас кончилась мука. Мы послали заказ на центральную усадьбу, но нам не давали: видно, везде было туго с мукой. Вскоре кончилось и мясо. Дэлгэр отправилась в поселок и на следующий день вернулась пешком, неся на спине две тощие и синие козьи ноги.

Работать стало труднее. Несколько заводских печей в долине приостановили работу из-за нехватки топлива. Печи должны действовать во что бы то ни стало, и мы с Дэлгэр теперь входили в лес с рассветом и, еле волоча ноги, возвращались в сумерках.

Так прошли весна, лето, и снова наступила осень. Из разговоров взрослых я понял, что война кончилась. Но производство наше все еще не отзывало Дэлгэр и меня с лесозаготовок. Все это время дед Дамдин ездил туда-сюда на своих телегах. Однажды он сказал:

— Начальники говорят, вы хорошо работаете. Но топлива все равно не хватает, очень туго приходится, чуть обжигальни не стали.

— А разве в Глухой пади люди не работают? — спросила сестра. В ее голосе слышались усталость и упрек.

— Работают, как же. И в другие места люди за лесом выехали, но все равно туго. Говорят, скоро выполнят план обжига известняка.

Старик спешно нагрузил свои телеги и, не оставшись ночевать, уехал. Я стоял у нашей палатки и долго прислушивался к глухому стуку тяжеловесных телег.

Однажды он приехал очень озабоченный и что-то сказал Дэлгэр, понизив голос. Я сидел в углу палатки и налаживал новый кляп для хайнака.

Лицо сестры вдруг исказилось.

— Что-о-о? — протянула она неузнаваемым голосом.

— Возьми себя в руки, Дэлгэрма, — начал уговаривать старик, но сестра, уже не слушая его, молча выбежала, села на старикову лошадь и ускакала.

— Что с сестрой? — спросил я у деда.

— Ложись, сынок, отдыхай, — сказал он, не отвечая на вопрос.

Сестра приехала поздно с каким-то узелком в руках. На лице застыло выражение безысходной скорби, глаза опухли от слез. Она дала мне конфеты — таких я и не видал отродясь, вытащила из узелка гребешки-спички и нарочито спокойным голосом сказала:

— В нашем кооперативе дают такие раздирающиеся спички, а в коробках нет.

Я почувствовал, что говорит она совсем не о том, чем заняты ее мысли. Что-то большое, тревожное скрывается за будничными словами.

— На производстве собрание было. Начальник сказал, что в этой войне мы не досчитаемся многих наших по работе…

Я встревоженно посмотрел на нее. Она отвела глаза, уставилась куда-то в нижний угол палатки. Потом, тяжело вздохнув, достала из кармана махорку, свернула цигарку, закурила, чего раньше почти не делала, и, выпустив дым, подняла матерчатую веревку, валявшуюся на постели, швырнула ко входу.

— Вот так, братик мой. Теперь у нас и спички и мука есть. Война кончилась, люди уже возвращаются.

— Брат Чулун приехал, да? — вдруг радостно воскликнул я, забыв о недавней тревоге.

Сестра посмотрела на меня так, будто силилась понять, что я такое сказал. Потом в ее невидящем взгляде я прочитал бесконечную тоску, и мне стало сразу не по себе.

— Сестра, скажите мне, брат Чулун приехал? — почти закричал я, будто она была глухая.

Сестра молча посадила меня рядом с собой, обняла за худенькие плечи и разрыдалась. Внутри у меня разом что-то напряглось, в горле стал комок и не давал дышать. Я понял, что пришло роковое, страшное, неотвратимое.

— Братик мой, шаловливый мой братик, если бы было тебе хотя бы восемнадцать лет…

Жизнь преподносит неожиданности, которые мы встречаем как непонятную несправедливость. Война забрала моего брата и вместо него вернула Дэлгэр нелюбимого ею Лутаа. Вернувшись в поселок, он тут же явился к нам, стал приставать к сестре с разговорами. Я сидел нахмурившись и думал свои невеселые думы. Дэлгэр не давала гостю даже присесть с нею, и я был благодарен ей за это.

Возвратившись с центральной усадьбы, она за несколько дней изменилась до неузнаваемости. В глазах совсем потух прежний огонек. Мрачность и молчаливость стали обычным ее состоянием. Еще недавно ее поддерживали надежда на близкую встречу, воспоминания о том, как смеялся Чулун, какой спокойный и солидный у него нрав, какая широкая грудь. Все это он унес с собой. Ушла, увяла и красота Дэлгэр. Тяжелый удар судьбы согнул ее окончательно. Ее робкий, извиняющийся вид, ее безразличие ко всему были непривычными для меня, но я чувствовал, что бессилен помочь ей чем-либо.

В тоске и горе, придавивших нас так неожиданно, провели мы те последние осенние дни и наконец вернулись с лесозаготовок. Вот и свиделись мы с матерью, что так меня заждалась. Как только вошел в юрту, сразу заметил непривычную пустоту: железная кровать с занавеской, которая всегда бывала заправлена для брата, исчезла куда-то. Это был признак того, что брат навсегда ушел из родной юрты. Мать плакала, а я крепился, памятуя слова брата, назвавшего меня мужчиной.

Теперь я должен был занять место Чулуна. Четыре души, живущие в этой юрте, остались на моих плечах. Поэтому я отправился на рудник, взял в руки лом и стал долбить тяжелые камни вместо брата.

Дэлгэрма несколько месяцев ходила в трауре, потом тихо и покорно вышла за Лутаа. Мне было жалко ее, но хорошо все-таки, что она оттаяла. Да и Лутаа вернулся с войны совсем другим человеком — степенный, тихий.

Тень войны легла на мое отрочество. Непосильный труд, не слишком сытное существование закалили меня. Еще подростком хлебнул я горя и