Повести монгольских писателей. Том первый - Цэндийн Дамдинсурэн

хотели получить весточку или письмо от брата. Первое время, ожидая писем от Чулуна, я, признаться, не находил себе места, боялся, что Дэлгэрма, привыкшая к моему почерку, увидев чужую руку, может обидеться на брата. И в самом деле, когда пришло от него первое письмо, сестра вопросительно посмотрела на меня. Я покраснел и опустил глаза. Она тем временем прочитала письмо и глубоко вздохнула. Хотя почерк письма показался чужим, но каждая его фраза выдавала Чулуна, его волнение и нежность. И чувства эти, видно, передались Дэлгэрме — любящие сердца всегда узнают друг друга. Лицо сестры осветилось радостью, вспыхнуло, похорошело.

Свои письма сестра отсылала с дедом Дамдином. Он опускал их в почтовый ящик. Но однажды Дэлгэр попросила меня написать доверенность на получение зарплаты, которую надо было вручить Дамдину. Ничего не подозревая, я сел и написал. Сестра взяла бумагу, пробежала глазами и растерянно застыла на месте.

— Так как же ты… — она хотела что-то спросить, но голос ее оборвался. — Почему твой почерк так похож на почерк Чулуна? — тихо спросила она и покраснела. От смущения и стыда я молчал, уставившись в землю. Сестра посмотрела на меня внимательно и промолчала. Но когда мы были уже на рубке леса, во время короткого отдыха она вдруг позвала:

— Дагдан!

— А? — отозвался я. Она, не поворачивая лица, спросила:

— Ты все мои письма читал, да?

— Читал.

— И письма Чулуна тоже?

— Я писал то, что мне говорил брат, — совсем тихо ответил я. — Он же не умел…

Дэлгэр ничего не сказала, только тяжело и глубоко вздохнула. Может, стыдилась, а может, жалела своего Чулуна.

С этой поры она стала относиться ко мне с особенной нежностью. Тому послужило причиной еще одно обстоятельство. Осенью мы переехали на Синий перевал. Однажды к нам приехал пьяный человек. Он попил чаю, потом поднял руку, намереваясь то ли обнять Дэлгэр, то ли небрежно хлопнуть ее по плечу. Словом, мне показалось, что он пристает к старшей сестренке, и я, не церемонясь, тут же вытолкал его из палатки. Ему стало, видимо, очень обидно, что его выдворил какой-то подросток, и он, угрожающе выставив кулаки, медленно пошел на меня. Я не испугался, по примеру Чулуна, гордо поднял голову и стал, ожидая его удара.

— Как ты можешь, Содном, связываться с мальчиком? Стыдись! — спокойно сказала ему сестра.

Он остановился, скрипнул зубами и сказал с угрозой:

— Паршивец сопливый! Попробуй, встрянь еще раз в дела взрослых! — И уходя добавил: — Я еще вернусь, Дэлгэрма.

Я всем сердцем почуял в его словах что-то недоброе. В тот вечер сестра сказала:

— Братик мой, ложись рядом со мной, ладно?

Сестра постелила постель, и мы легли спать. Я почувствовал, что она не намного больше меня, и испытывал неловкость. Впервые в жизни рядом со мной лежала девушка. Дэлгэр, видимо, тоже было неловко, потому что она напряженно молчала.

И все вокруг молчало. Темная осенняя ночь, казалось, тоже устало вздремнула. Только лениво жевал жвачку сытый вол, лежащий где-то поблизости, за матерчатой стеной палатки. Мне не спалось. Я чувствовал себя отважным, храбрым человеком. И ночь, и глушь затерявшейся где-то в безлюдном пространстве, у подножья мрачной горы, стоянки умножали мою храбрость. Я был готов отогнать от Дэлгэр любого зверя или человека, который посмел бы нарушить наш покой. Я догадывался, что девушка позвала меня, чтобы защититься от пьяного человека. Я должен был стать на ее защиту, потому что оберегал и защищал тем самым любовь брата.

— Дагдан, — тихо позвала сестра.

— Что?

— Сколько тебе лет?

— Двенадцать…

— Да, маловат еще… Будь тебе хотя бы восемнадцать, разделил бы со мной мое горе.

Я промолчал. Не знаю, о чем думала в эту минуту Дэлгэр, а я думал о брате. «Где ты сейчас, мой Чулун? Вспоминаешь ли обо мне и о своей любимой?»

Снаружи послышалось легкое покашливание. Это был Содном. Я узнал его и хотел упрямо встать навстречу, но сестра положила мне на плечо руку и шепнула: «Лежи и помалкивай. Что бы ни случилось, ты не вставай». Распахнув дверь палатки, Содном пролез внутрь и стал чиркать спичкой. Она не зажигалась, и в темноте было слышно, как старательно пыхтит все еще, видимо, не протрезвевший детина. Потом он потихоньку позвал: «Дэлгэр!» Сестра не ответила ему. Содном подполз к постели. Сидя на корточках и тяжело дыша, он осторожно нащупал мою голову и тут же отдернул руку, будто обжегся. Теперь он пополз в другой угол палатки. Там он зажег наконец спичку и, подняв ее повыше, стал рассматривать, кто где лежит, пока не разобрал, что я лежу рядом с Дэлгэр. Украдкой я следил за ним. А он бесцеремонно зажег светильник, который мы устроили в латунной чашке с топленым маслом, и снова пополз в нашу сторону. И тут я испугался — уж очень страшным показался этот ползущий к нам на коленях пакостник: разбойник ночной, да и только. И я не выдержал, закричал изо всей силы:

— Отойдите! Я про вас брату Чулуну расскажу! Пожалуюсь начальнику производства Дамбию! — И заплакал. Вот вам и мужчина…

Сестра поднялась на постели, погладила меня, своего защитника, по голове и обратилась к Содному:

— Совесть у тебя есть? И не стыдно тебе перед ребенком? А люди что скажут? Ступай отсюда прочь. Живо!

Содном сразу протрезвел. Он смерил меня ненавидящим взглядом, постоял некоторое время на четвереньках и, поняв окончательно, что дело не выгорит, вылез из палатки.

Недетская работа забирала все наши силы. Целыми днями мы пилили да валили деревья, так что к вечеру, бывало, пальцем пошевелить и то было трудно. Ну и с харчами было не важно. Из дому изредка пришлют несколько простых лепешек — вот и дрожишь над ними, каждую крошку подбираешь. Конское и козье мясо было постным и жилистым, прожевать его было непросто, но сказать, что мы голодали, было бы неверно. Больше страдали из-за отсутствия спичек. По утрам, перед работой, Дэлгэр вырезала из верха старого дэла узкие длинные ленты, сплетала их в тугой фитиль и зажигала кончик. Фитиль медленно тлел — целый день тоненькой синей струйкой шел от него дым. Иногда сестра вешала эту тлеющую веревку на ветку и, то ли из любопытства, то ли от тоски, скручивала тоненькую, как мышиный хвостик, цигарку и раскуривала ее, смешно вытягивая губы. Рот у девушки был нежный, губы чуть припухшие, и вовсе ей не шла эта цигарка.

В полдень она набирала кучку сухого хвороста и, подбросив в нее старый лошадиный помет, раздувала фитиль, пока не удавалось разжечь огонь, на