Повести монгольских писателей. Том первый - Цэндийн Дамдинсурэн

услышал, что его окликнули. Он поднял мутные от счастья глаза и не сразу заметил стоящего возле двери с баяном под мышкой Гомбо, который держал свободную руку на выключателе. Никого, кроме Гомбо, в комнате не было. Может, они одни и танцевали весь вечер?

— Выходим! Уже поздно. Время одиннадцать часов, — сказал Гомбо и выключил свет.

Все трое вышли. На улице было уже прохладно. Пахнущий дымом ветерок ласково трепал волосы. На черном небе поблескивали звезды, а по восточному краю его временами фейерверком рассыпались искры из заводских труб.

Они молча направились к летникам. Хажидма прислонилась головой к плечу Дагдана, держалась за его локоть и то и дело засматривала ему в лицо. Дагдан в темноте угадывал, что она улыбается.

— Хороший у нас вечер получился! — вдруг восхищенно заговорил Гомбо.

— Конечно, — рассеянно, думая о чем-то своем, произнесла Хажидма.

— Дагдан, мы с тобой последний раз танцевали в красном уголке, — сказал Гомбо и вздохнул.

— Почему последний? — еще кокетливо спросила Хажидма.

— Кто его знает, может, война будет, — отчужденно ответил Гомбо и еще глубже вздохнул.

— Что ты болтаешь? — встревожилась Хажидма и остановилась.

— Разве вы не слышали? Всех нас призывают.

— Что-о? — подал наконец голос и Дагдан.

— Сегодня приезжал начальник бага. В списке есть наши с тобой фамилии. Что поделаешь, раз пришло время, надо служить. Только бы войны не было… Я был уверен, что ты уже слышал. Вот, думаю, пришли молодожены потанцевать напоследок. Потому и старался для вас. Ну, до завтра…

Гомбо протянул руку, мех баяна, висевшего на его длинной и костлявой спине, растянулся с резким стоном, так что все трое невольно вздрогнули. Этот резкий, как крик сыча среди ночи, звук, казалось, вторит какому-то несчастью, и невольная тревога на миг вкралась в их души. Все это было вчера…

Да, все это было только вчера. И этот вчерашний день до мельчайших подробностей вспоминал сейчас Дагдан. Может, все те, кому предстояло идти на военную службу, проводили такие же вот бессонные ночи?

«И брат мой тоже тогда не спал… — Тут мысли Дагдана обратились к давно минувшим событиям. — Встречался ли он в тот вечер с молоденькой Дэлгэрмой или еще куда ходил, но когда возвратился поздно ночью и потихоньку лег спать, под ним долго скрипела кровать и слышно было, как он тяжко вздыхал в темноте».

Вспомнилось Дагдану одно далекое летнее утро, залитая янтарно-красноватыми лучами земля. Щурясь от солнца, он стоял возле юрты, держа в руке простоквашу в большой деревянной чашке. Стоял и прислушивался к звукам начинающегося дня. Где-то галдели ребята, в карьере работали люди, со скрежетом сыпались камни, кто-то пронзительно свистел. Журчала речка, протекавшая по центру заводского поселка. Она была голубая, как небо. Словно упал в долину, со всех сторон теснимую сопками, в густые травы и цветы, кусочек небесной лазури. Тишину того безмятежного утра нарушало еще мычание идущих на пастбище коров. Над карьером, расположенным высоко в горах, время от времени взлетал клуб пыли, потом доносился глухой взрыв… Воспоминание о том давно минувшем утре, о его красках и звуках нахлынуло с такой отчетливостью, словно пережил Дагдан то время во второй раз. Может, это был тогда первый миг, когда он, беззаботный, несмышленый мальчишка, впервые осознанно воспринял мир, все богатство его красок и звуков. И мир этот в те годы замыкался для него в той самой узкой долине, простирающейся на север. Если идти вверх по течению реки, она, эта долина, упиралась в густой лес, а если идти вниз по течению, превращалась в длинный пологий косогор, исчезающий на горизонте, будто ныряющий под синеватую даль гор. Справа и слева долину окружали сопки. И как раз где-то в середине ее, там, где смыкались две коротенькие пади, спускающиеся с противоположных хребтов, бил прозрачный холодный родник. В зимнее время он замерзал шишковатой ледяной коркой, а летом журчал звонко, с веселым, не смолкающим бульканьем. И название ему дали по имени цветка — музыкальное, ласковое: Асгана.

Весь крошечный поселок Дагдан, бывало, обежит за день не один раз и на речке с мальчишками-сверстниками непременно побывает… Блестя на солнце коричневыми от загара, лоснящимися телами, они купались в холодной воде, потом, стуча зубами, натягивали на себя рубахи и штаны, гонялись по лугу за разноцветными бабочками. И как ни мал был в то время их мальчишечий мир, но в нем, как и всюду, было яркое утреннее солнце, ясный месяц среди ночи и крупные звезды на небе. Дагдан любил свою долину, где впервые испачкал ноги в земле, где в беззаботных играх прошла ранняя пора его детства.

Он лежал с открытыми глазами, и воспоминания наплывали одно за другим.

«…Брат Чулун работал на руднике в горах. Я часто взбирался по каменистым тропам — носил ему еду. Однажды в знойный душный день понес ему чай. В полдень, когда солнце достигло зенита, стало жарко, как в котле. Накалившаяся, как плита, каменная тропа нещадно жгла мои босые ноги. Теперь такая жара почему-то кажется неправдоподобной. Но никакой зной меня не удерживал, каждый раз я шел и чувствовал, что принести брату еду и чай — самое яркое и желанное счастье моей жизни. И верно: я больше всего на этом свете любил старшего брата.

Брат, увидев меня, бежал навстречу, обнимал, будто мы давно не видались.

— Пойдем, братишка, в тень схоронимся. Небось умаялся… Надо же, в такую жару не поленился сюда забраться! Молодчина.

Брат дарил мне разные узорчатые камни, уводил в ущелье, где отдыхали в тени другие рабочие.

— Ты попей чайку, — говорил он, раскладывая на газете разную снедь. А сам, обливаясь потом, пил и пил беленый молоком чай. На лбу его, покрытом известковой пылью, проступали крупные капли пота.

Чулун был очень сильный человек. Займись он борьбой, он мог бы стать знаменитым борцом. Иногда он во время обеденного перерыва затевал борьбу с товарищами. При этом он не делал ложных движений, как это водится у борцов на надоме, а шел на противника открыто и прямо. Захватив соперника в стальные объятья, отрывал его от земли, и через мгновение тот лежал на земле, а брат смеялся, как ребенок, — безобидно и весело!

Была у Чулуна слабость: он не выносил щекотки под коленками. Знавшие об этом старались изловчиться, схватить за это место, и тогда брат сразу делался беспомощным, как маленький, закатывался в припадке безудержного смеха, падал на землю и долго не мог прийти в себя. И всегда мне было обидно видеть его таким беспомощным.

Попив чаю, брат брал в руки