Повести монгольских писателей. Том первый - Цэндийн Дамдинсурэн

«Неужели все?» — весь мокрый от пота, я обернулся.

Доктор держал в руках малютку. Жанжа шевелила посиневшими губами, силилась что-то сказать, пыталась приподнять тонкие, как тростинки, бледные, похудевшие руки.

— Она хочет увидеть ребенка, — догадался я. — Покажите ей, покажите.

— Кто? — еле вымолвила Жанжа.

— Девочка, — ответил доктор. — Чудесная девочка.

Жанжа, как и всякая мать, прежде всего посмотрела на свое дитя, а затем перевела взгляд на меня. Доктор передал крохотный комочек старушке, та бережно укутала его, а я подошел к кровати и опустился на колени, ловя взгляд любимой. Он как-то медленно угасал, Жанжа опустила веки и вдруг странно вздрогнула и вытянулась.

Старуха зарыдала в голос. Я уткнулся в ноги Жанжи, весь задрожал от ужаса.

— За что, доктор? Почему?

— Поздно приехали, Шагдар. Поздно.

Так я остался один с грудной дочерью на руках, остался ей и за мать и за бабушку… Как я не сошел с ума, до сих пор не пойму. Голова раскалывалась от горьких мыслей, от мрачных предчувствий.

«Все, — в отчаянии думал я, — жизнь кончена. Нет смысла цепляться за нее. Бедная, несчастная моя Жанжа, и зачем только ты связалась с таким неудачником? Это я, только я виноват в твоей смерти! Не пошла бы за меня замуж, была бы жива и здорова».

Сердце мое сжималось от рвавшихся наружу рыданий, но я не давал воли слезам — глаза оставались сухими. Ибо мужчины плачут сердцем. Этот плач, словно паводок весною, переполняет их души, очищает и закаляет их. И помогает пересилить горе, стать еще крепче. Надо только иметь точку опоры. Такой опорой стала для меня дочь, беспомощное, крохотное существо. Непрестанным жалобным криком она день и ночь, казалось, молила меня не отчаиваться, не поддаваться горю, не терять себя, а держаться и продолжать жить. Я чувствовал, как в груди помимо отцовских чувств растут настоящая материнская любовь и бабушкина нежность к малышке.

«Жанжа, — мысленно говорил я с любимой. — Твой прощальный взгляд навсегда запал мне в душу. Я знаю, ты вверяла мне наше дитя, ты до конца верила — я смогу вырастить дочку. Спи спокойно, родная. Я оправдаю твои надежды».

Девочка не могла ни жить, ни расти без молока, и я научился доить корову. Это было не просто — я никогда прежде этим не занимался, плечо по-прежнему ныло, и приходилось тянуть соски одной рукой, корова брыкалась, хлестала меня хвостом, нередко опрокидывала подойник. Но постепенно она утихомирилась и, словно сжалившись надо мной и сиротой, терпеливо сносила мои неловкие движения во время дойки.

Ночами я по несколько раз вскакивал с постели, качал, успокаивал малютку. Особенно беспокойно было, когда приходилось работать ночью. Я относил девочку к старикам-соседям, но то и дело выкраивал свободную минуту и мчался к юрте Самбу. Подбегал и прислушивался: не плачет ли мой ребенок? Если слышал, что плачет, тихонько отворял дверь и, чтобы не подымать стариков, сам разжигал печь, подогревал молоко, менял пеленки. Потом снова бежал на мельницу. А с рассветом уже возился у своего жилища: колол дрова, таскал аргал, обогревал юрту, затем шел доить корову, а потом уже забирал малютку, кормил ее из бутылочки, укладывал в колыбельку.

Однажды утром, когда я пеленал ребенка, в юрту зашел Самбу.

— Шагдар, — сказал он как-то торжественно, — уже почти месяц прошел с рождения девочки, а у нее до сих пор нет имени. Пора подумать о том, как ее назвать.

И как я забыл, удивительно! Все это от горя, от страданий!

— Кто же даст ей имя? Ваша жена?

— Слушай, что я придумал: ведь до сегодняшнего дня она была без имени. Давай так и назовем ее — Нэргуй — Безымянной! Ну, что скажешь, сынок?

— Пожалуй, пусть будет Нэргуй, — согласился я, прижимая к груди крошку, дороже которой у меня не было уже ничего на свете.

Жизнь продолжала крутиться, как мельничные жернова.

В заботах о дочери я часто забывал поесть и отдохнуть и однажды почувствовал, что силы уходят, что долго я так не протяну.

«Надо бросать мельницу», — подумал я, придя в себя после очередного головокружения. Но что делать? Ведь, кроме как молоть зерно, я ничего не умел. Да и работа должна быть вблизи от дома. И рука покалечена.

Я совсем потерял сон. Лежал ночью и все думал, чем бы заняться, как зарабатывать на жизнь! «Нет, я тебя не оставлю без присмотра, буду все время рядом!» — шептал я, глядя на безмятежное личико спящей дочери.

И тут пришло решение: я сменю профессию, овладею ремеслом кожевника, буду работать на дому: дубить кожи, выделывать меха.

Так я и поступил. Оставив жернова, я раздобыл кривой нож для очистки кожи от жира, деревянный скребок, корытце для белой глины, необходимой при обработке мездры; поставил в правом углу юрты чан с дубильным раствором. Скоро в чане стали постоянно мокнуть шкуры животных, а с уней свисать на растяжках овчины, лисьи, волчьи и заячьи шкурки.

В юрте запахло кисло-сладким неистребимым запахом свежевыделанной кожи, но с этим приходилось мириться.

Дни и ночи напролет я обрабатывал кожу на кожемялке. Сначала мне было тяжело, но потом втянулся, и дело пошло.

Для таких, как я, одноруких и одиноких мужчин это была довольно подходящая работа. К тому же многие мои предки, не говоря уже об отце и деде, владели кожевенным ремеслом…

Целыми сутками из тоно моей юрты теперь струился дымок… В тагане горел огонь, а я или возился с кожами, или ухаживал за моей Нэргуй.

Время шло своим чередом. Я не расставался с дочерью и всеми силами стремился уберечь наш очаг от невзгод.

И вот наступило то памятное утро… В юрте было жарко натоплено. То ли от жары, то ли еще от чего, но дочь не хотела спокойно лежать в люльке. Я расстелил толстый кусок овчины на полу рядом с ее колыбелькой, посадил девочку на него, а сам занялся очередной шкуркой. И вдруг какой-то шорох заставил меня оглянуться…

Посмотрел и глазам своим не поверил: перебирая ручонками по завитушкам овчины, дочка ползла ко мне… Вне себя от радости я подхватил ее здоровой рукой и, покрывая поцелуями ее щечки и носик, побежал к Самбу поделиться новостью. Затем притащил обоих стариков к себе и снова опустил Нэргуй на пол… Она ползала, а мы, взрослые, от души смеялись, наблюдая за ней. До полудня, бросив всякую работу, я забавлялся с Нэргуй, заставляя ее ползти то туда, то сюда.

Эти забавы дали себя знать уже на следующий день: у