Повести монгольских писателей. Том первый - Цэндийн Дамдинсурэн

— Тяжело тебе здесь приходится?

— Нет, совсем не тяжело, — отвечал я.

— Ишь какой храбрый, — ласково говорила она и, думая о чем-то своем, умолкала. А иногда, словно забывшись, вслух восклицала:

— Когда же они наконец вернутся!..

…Мы клали на волокушу готовое бревно. Сегодня движения у Дэлгэр суетливы, она явно взволнована. Уж я всегда знал, когда и почему она волнуется. Прошло уже четыре дня, как нет подводы. Сегодня непременно должна быть.

Мы очистили стволы от веток и вывезли их к краю леса, к тому месту, где обычно их складывали. Ближе к вечеру и в самом деле приехал дед Дамдин, привез мне завернутые в бумагу несколько кусков сахара, а сестре — письмо в треугольном конверте. Она торопливо распечатала конверт, прочитала, и ее радостное возбуждение тоже не укрылось от меня.

Когда дед Дамдин вышел к волам, сестра весело повернулась ко мне:

— Догадайся, от кого письмо?

— От брата? — спросил я, поднимая голову.

Она посмотрела на меня кокетливо, потом с загадочным выражением лица развернула треугольник, показала кривую строчку внизу неровно написанной страницы:

— Ну как, разберешь?

Я пригляделся, и прыгающие буквы сложились в имя любимого моего брата.

— Чулун! — удовлетворенно и нежно повторила сестра, бережно складывая письмо по прежним изгибам. — Наказывает мне хорошенько за тобой присматривать. Пишет, возможно, мол, скоро война начнется. Ну и признается, как вел со мной переписку до армии, сообщает, что начал учить грамоту».

Дагдан глубоко вздохнул. В разлитой вокруг тишине было что-то зловещее. Такое тревожное, напряженное затишье устанавливается порой на короткое время перед грозою или перед страшным бураном. Тот самый звон колокольчика, что так поразил Дагдана, теперь раздавался где-то поблизости. Дагдан прислушался, и звон этот внезапно превратился в однообразный собачий лай. В душе Дагдана шевельнулось чувство жалости к этой усердной твари, которая неустанно била тревогу в глухой ночи, охраняя хозяйский покой.

Хажидма все еще спала. Время от времени она чему-то улыбалась во сне. «Покоя мне, несчастному, нет, — подумал Дагдан, глядя на жену. Хотел бы я спать так же безмятежно, как и она. Будь у меня душа такая же чистая, как у нее, не хлебни я столько горечи, не было бы тогда у меня ночных терзаний да раздумий. Человеку, видно, на роду написано, чтоб его жизнь шпыняла. Иные от ее ударов ломаются, а иные закаляются. Вот и на мою долю в детстве выпало немало испытаний. Говорят, есть такие птицы, которые бросают свои яйца, если на них пала тень человека, и птенцы их погибают. Так и на мое неокрепшее детство пала тень войны. В двенадцать лет я узнал, что приходит к людям светлое и радостное чувство — любовь. Но узнал и о том, что это чистое и высокое чувство подчас достается им дорогой ценой. Я видел горе Дэлгэрмы, тоскующей по любимому человеку, узнал, как страдает любящее сердце в разлуке. Военное лихолетье научило меня понимать серьезные вещи раньше времени — вот и стал за один год взрослым…»

— Что правда, то правда, — неожиданно для себя прошептал он и опасливо посмотрел на спящую Хажидму.

«Именно тогда я и подружился с Хажидмой. В ту осень, когда мы выехали на лесозаготовку, она однажды появилась в лесу, эта маленькая девочка с большими, словно бы испуганными глазами, с берестяным туеском в руке. Своего спокойного белого коня она стреножила возле леса и, доверчиво взяв меня за руку, вошла в него собирать бруснику.

Был сентябрь. Деревья уже пожелтели. По лесу гулял ветер, кружа и вздымая ввысь опавшую листву. Мы круто поднимались на перевал. Брусника начиналась почти у самой седловины. Когда мы были уже у цели, тишину прорезал вдруг рев моторов, и небо один за другим прочертили стремительные самолеты. Хажидма в страхе прижалась ко мне. Я тоже испугался, и через мгновение, побросав свои туесочки, мы что есть силы бежали под гору. Сколько же их было, этих самолетов? Звеньями по три они скрылись где-то на юго-востоке, а мы, помню, стояли, переводя дух, под большой сосной и прислушивались к удаляющемуся рокоту. Хажидма взяла мою руку а приложила к своему сердцу:

— Слышишь, как бьется?

Сердце ее в самом деле стучало сильно-сильно. В тот момент я испытал впервые заботливую нежность, которая, быть может, дала толчок к зарождению первого чувства. Впрочем, мы были еще слишком малы. Но… хоть и дети мы были, однако под ладонью моей не только тревожное сердце стучало, но было еще что-то, что взволновало и смутило меня… А напрасно мы тогда перепугались: это же наши самолеты летели в те дни на юго-восток.

Хажидма часто стала приезжать к нам. Мы наполняли ее берестяные туесочки брусникой, забавлялись, как умели, прячась друг от друга за деревьями. Зимовье ее родичей было возле северного перевала. Отца и мать девочки я не знал. Но знал, что она в этом году из школы насовсем приехала к родителям.

Гул самолетов в небе стал для меня первым предвестием войны. Потом, когда однажды приехал в сомонный центр за разрешением на рубку леса, около столовой впервые увидел какие-то незнакомые машины. Каждая тащила за собой большую пушку на колесах. Стволы пушек были зачехлены, а чехлы густо покрыты дорожной пылью. Это были уже реальные приметы скорой войны. Тогда я долго провожал взглядом те машины и пушки, пока они совсем не скрылись из виду. Гадал о том, научился ли Чулун стрелять из таких пушек или нет, но вовсе не думал, конечно, что следующим летом грянет война.

Зима показалась нам с Дэлгэр невыносимо длинной. Каждый день и час тянулись, как вечность, — ведь мы все время ждали вестей от брата. Я очень трудно привыкал к тяжелой работе на лесоповале. От пилы на моих руках образовались твердые мозоли. Труднее всего было нам катать по твердому сухому снегу толстые бревна и взваливать их на волокушу. Самой легкой работой считалась очистка леса. Сестра все время поручала ее мне.

От брата письма приходили редко, зато Лутаа стал буквально забрасывать Дэлгэрму своими посланиями. Увидев адрес на конверте, сестра рвала их в клочки и бросала в огонь. А письма брата она часто доставала из-за пазухи и перечитывала. Порою в такие минуты на ее глаза навертывались слезы. За ту трудную зиму сестра увяла как цветок, прибитый засухой. Лицо ее осунулось, и в глазах поселилась неуемная тоска. Даже смотреть на нее было больно. К весне она