Сын Йемена - Ирина Владимировна Дегтярева

— По-моему, это не твое дело. А твоя забота журналисты. Ты уже зарядил Нафиза? Надо подгадать эту статью под окончательное заключение перемирия. Но, пожалуй, не стоит упоминать тебя. Можно написать: один из офицеров генерала Мохсена. Пусть это выглядит не как единичный случай. Этот парень был довольно известным в их среде человеком. Фигура заметная, будет резонанс. Что ты морщишься? Ну говори же!

— Звучит вроде заманчиво. Однако северные племена могут воспринять это как оскорбление. Что, среди них не нашлось бы людей, способных помочь семье героя, поддержать, устроить судьбу мальчишки?..

Муниф уже понял, что речь идет о нем. Что же, все встало на свои места — статья в газете нужна генералу. И Муниф подвернулся как нельзя кстати, чтобы продемонстрировать человеческий облик не только самого генерала, но и его офицеров, взявших на себя заботу о брате убитого героя хуситов, одного из…

— И тем не менее. У них хватает сирот, которые требуют внимания и заботы, — генерал усмехнулся, и хоть Муниф не видел его лица, он услышал это по голосу. — Хорошо бы сделать фотографию.

— А синяки? — напомнил Джазим.

— Ну что мне тебя учить?

Через двадцать минут из джипа, пропахшего духами генерала с сандалово-табачными оттенками, пассажиры пересели в вертолет, летевший до Саны. У Мунифа дух захватило от стремительной смены событий — от похорон брата, ползанья по ограде, усеянной стеклом, под покровом ночи, от побоев и надежды остаться в живых, к шикарному салону джипа, пропитанному дорогими духами генерала, и головокружительному полету. Ему не доводилось летать раньше, хотя на машине он ездил в отличие от многих сверстников. Муслим возил его в горы.

В Сане, в доме Джазима, Мунифа снова переодели, на этот раз в джинсы и рубашку одного из сыновей подполковника, затем приехавший гример замазал на лице мальчишки следы побоев и передал Мунифа в распоряжение фотографа из «Ат-Тауры».

На следующий день его фотография, бледного и встрепанного, вышла не только в этой газете, но и в ряде других центральных изданий. Было написано, что один из доблестных офицеров генерала Мохсена приютил парня и взял на себя содержание всей его семьи. «Юный Муниф будет ходить в школу в столице, а затем ему обеспечат место в военном училище. Страна и правительство не бросают своих граждан, попавших в беду».

«Гражданин, попавший в беду», остался в доме Джазима. Его поселили в комнате с младшим сыном подполковника Раджи и отправили в школу доучиваться. Все как было написано в статье в газете. И дело было не в том, что кто-то мог заинтересоваться судьбой мальчишки из Саады, просто Джазим оказался добропорядочным мусульманином. Он исправно отправлял деньги вдове Муслима, к ней ездили его подчиненные, отвозили вещи и продукты помимо денежного содержания. Она жила безбедно. К Мунифу относился как к дальнему родственнику из деревни, не сыну, но племяннику. Его хорошо одевали, лечили, хотя болел он редко, если не считать периодических рецидивов малярии.

Джазим избил его только дважды. Один раз за прогулы школы Мунифу досталось палкой, которой Джазим нередко пользовал своих сыновей-разгильдяев, а второй раз, поскольку палки поблизости не оказалось, Мунифа отлупили ремнем.

Джазим сделал это в своем служебном кабинете, уже получив к тому времени погоны полковника. Он решал вопрос о поступлении Мунифа в училище, собирал документы на парня. Муниф принес ему на службу свои фотографии и анкету и осмелился вякнуть, что желал бы стать доктором. Джазим вспыхнул мгновенно, хладнокровия ему хватило лишь на то, чтобы запереть дверь. При этом он сказал: «Попробуй только пикни!» Муниф не понял, к чему относились эти слова. То ли к тому, что ему больше не стоит заикаться по поводу профессии врача, то ли к тому, что во время воспитательной экзекуции не следует вопить и привлекать внимание — все-таки общественное место. На всякий случай он не стал подавать голос ни в процессе порки, ни затем — вопрос выбора профессии больше не поднимал. Памятуя о жестокости своего приемного отца, он учился в училище блестяще, даже не делая попыток загулять или вырваться из-под опеки. Ему некуда было идти. Все эти годы он даже не думал съездить в Сааду, чтобы навестить племянников.

Джазим, после того как Муниф окончил училище, попытался было его женить на дочке нужного ему человека, однако молодой лейтенант воспротивился категорически и быть бы ему битым в третий раз, но, как видно, отказался и сам «нужный человек», узнав о происхождении Мунифа.

И все-таки Муниф привязался к Джазиму болезненной привязанностью, оказавшейся сродни «стокгольмскому синдрому». Он, конечно, не был в заложниках у Джазима, мог в любой момент уехать, и ему даже дали бы денег на дорогу… Впрочем, он и не пытался. Кстати, дома от брата и от отца, когда тот еще был жив, Муниф гораздо чаще получал по шее. Тогда он был озорным, еще мог позволить себе быть ребенком.

Прирученный Муниф теперь выполнял любые поручения Джазима, не пытаясь спорить и вникать в детали. Полковник купил ему отдельную квартиру, однокомнатную, крохотную, неподалеку от штаба, где служил Муниф, но все же это было свое жилье, хотя и в нем он не чувствовал себя полностью свободным.

Участвовал во всех семейных сборах. Полюбил по-настоящему сестер и братьев, дома часто называл полковника абб[18] Джазим, не позволяя себя этого на службе.

Из Саады его никто не пытался разыскивать. Там через несколько месяцев, весной 2005 года, в горах началось восстание.

Собственно, никто не сомневался, что на этом конфликт не завершится. Смерти погибших требовали отмщения. Древние обычаи никто не отменял. Поэтому отец Хусейна аль-Хуси уехал из Саны в свои вотчины на север и возглавил восстание.

Мотивировка, как водится, нашлась — Салех не соблюдает условия договоренностей перемирия. Разгоралась партизанская война. К хуситам присоединялось все больше северян, уже не столько возмущенных отношением к ним как к зейдитам, не столько тем, что вмешивались в дела страны саудовцы, — рядовых малограмотных бойцов это не слишком волновало, не разбирались они в подобных тонкостях. Зато знали, что у них пуст карман, а их семьи живут в такой нищете, что дальше за чертой уже смерть. Теперь они, воюя, хотя бы вместо двух долларов в день получали десять, рискуя ежедневно своей жизнью.

В газетах Саны их выставляли мятежниками, террористами, сравнивали с боевиками «Аль-Каиды», закрывая глаза на то, что они такие же йеменцы,