Сын Йемена - Ирина Владимировна Дегтярева

впечатлениями от подарков и от произошедших событий — не так часто это случается в ее замкнутом мирке, — была просто счастлива. Она почти не выходила из дома. Жизнь ее проходила тускло и однообразно.

К вечеру пришли подруги, приведенные мужьями, с их разрешения или в сопровождении братьев или сыновей. Дамы исчезли на женской половине, а Муниф слонялся по дому, по узким коридорам и лестницам, трогал шероховатые стены, принюхивался, прислушивался, как дикий зверь, попавший в человеческое жилище.

Обстановка казалась ему знакомой и незнакомой одновременно. Хотя Афаф тут почти ничего не меняла. Все в доме дряхлело и оттого само меняло свое обличье.

Муниф испытывал мучительное замирание, будто постоянно задерживал дыхание, собираясь нырнуть глубоко и, возможно, уже не вынырнуть на поверхность. Не ожидал, что дом произведет на него такое тяжелое впечатление. Чувствовал себя покойником, который по недоразумению встал из могилы, отодвинул могильный камень и явился в собственный дом. Ему уже здесь ничего не нужно из вещей, и в то же время их вид вызывает в нем щемящую тоску — даже не оттого, что они ему не принадлежат, а потому, что они ему больше никогда не пригодятся.

Он нашел семейные фотографии, сделанные старой «мыльницей» «Кодак», и немного фотографий «Полароид», мгновенной печати, — эти совсем потускнели и пожелтели. Он долго и жадно вглядывался в забытые лица, а ощущение не покидало, что подглядывает в замочную скважину за чьей-то хорошей, счастливой жизнью.

Просмотрев фото, он собрал их в стопку, постучал ею в задумчивости по колену и положил обратно в обувную коробку и в ящик комода в большой комнате, где отец, а затем и Муслим со своими друзьями собирались и жевали кат.

Ему негде хранить фотографии, и он не знает, что с ним будет завтра. А у невестки они пролежали в целости и сохранности столько лет и будут лежать. Впрочем, еще одно. Он не хотел иметь возможность в любой момент на них смотреть, они и так теперь запечатлелись в его памяти, надолго, на десятилетия.

Когда поднялся на крышу, где частенько спали жители Йемена жаркими ночами, он вдруг под небольшим навесом обнаружил свой старый матрас, обветшавший, но все тот же, лежащий строго на том месте, где он его оставил, рядом с кадушкой с фикусом. Фикус стал шире и выше, а рядом с ним стояла банка из-под сухого молока, из которой растение поливали и девять лет назад.

Он бы заплакал, если бы мог, но не был уверен, что когда-нибудь умел, ему эта роскошь недоступна. Слезы приносят облегчение и хороши тогда, когда могут вызвать у кого-то жалость, растрогать и заставить пожалеть. Мунифу не перед кем было плакать, да и жалости он ничьей не желал. Не было на этом свете тех, кто мог пожалеть его искренне, так, как ему втайне хотелось бы.

Он лег на матрас, мысленно посетовав, как и в детстве, что из-под навеса не видно звезд, и уснул, крепко и сперва без снов. Затем ему приснился Муслим, поливавший себя из шланга, брызги веером разлетались, падая в пыль, капли воды сразу же сворачивались и становились темными, как капли крови. И едва Муниф во сне отвлекся, сосредоточив свое внимание на свернувшейся в пыли в комки воде, как фигура брата исчезла, а под ногами осталась только кровь, в которую трансформировалась вода. Он уже был в ней по колено, а она только прибывала. Муниф проснулся на рассвете от мычания коровы, которая стояла на улице около их дома. Слушая ее мычание и отирая пот со лба, думал, получили ли письмо те, кому он его послал, и когда на него все-таки выйдут люди из Центра.

Что изменится к тому времени? Будет ли он жив? Он чувствовал, что толковое руководство ему сейчас не помешало бы. Не слишком ли круто взялся за дело? Но он не видел другой возможности восстановить связи со своими земляками. И теперь предстояло узнать, поверят ему или нет, туда ли вложил весь свой капитал, целиком заключавшийся в его жизни.

* * *

В первых расчетах Муниф не ошибся. Он все еще пролеживал бока на крыше своего дома, когда услышал, как где-то поблизости просигналила машина и замычала корова, бродившая тут по улице еще с утра. Смотреть с крыши бесполезно — слишком тесная застройка глиняных домов, а ближе машины все равно не подъедут, даже если они по его душу. Муниф почему-то решил, что это не одна машина.

Он продолжал лежать, понимая, что теперь нет резона рыпаться. Еще вчера нашел в доме «стечкина», пистолет принадлежал когда-то брату. Почистил его и зарядил. На самый худой конец. Пистолет лежал теперь под матрасом, что называется, в шаговой доступности.

Через десять минут до него донесся стук в дверь. Он слышал его с крыши отчетливо. Колотили громко и властно. Наверх за Мунифом прибежал старший племянник, который по незнанию пытался выставить дядю вчера из собственного дома. Сам Муниф не торопился спускаться, дожидаясь такого вот гонца. Дождался.

— Дядя, там тебя ждет дядя Рушди. Он сказал, что ты должен его помнить.

«Еще бы! — мысленно со злостью воскликнул Муниф. — Еще бы мне его не помнить».

И снова не заторопился. Надел сандалии, которые снял пока спал, спустился сперва в ванную и причесался, поглядел на свое злое лицо и постарался сгладить выражение до умеренной досады и недоумения, дескать, что им от меня надо?

Он был в футе и слегка мятой серой рубашке — пояс с джамбией бросил еще вчера где-то в доме на диване. Но и так сойдет, даже лучше, не стоит демонстрировать Рушди кинжал, принадлежавший когда-то брату, это может вызвать нежелательные ассоциации. Но пиджак надел, чтобы скрыть «стечкина», который сунул за пояс футы на спине.

Несколько раз сжал и разжал кулаки, перед тем как войти в большую комнату, где обычно принимали гостей. Внутри Мунифа все дрожало от волнения. От этой встречи слишком многое зависело.

Как видно, Рушди услышал его нерешительное топтание в коридоре, так как он ожидал его, уже стоя рядом с дверью.

— Муниф! — воскликнул Рушди и бросился обнимать вошедшего хмурого, высокого и крепкого мужчину так, словно перед ним стоял тот пятнадцатилетний тощий и угловатый подросток. — Аллах всемогущий! Не думал тебя увидеть. Как же ты похож на Муслима!

Муниф почувствовал слабость и размяк в объятиях Рушди, постаревшего, но не слишком изменившегося. Разве стал чуть крупнее и его шевелюру теперь посеребрила седина.

— Ты себя ведешь так, словно только вчера