По острым камням - Ирина Владимировна Дегтярева

разговаривали, и он ухитрялся вспомнить даже то, как сидел в утробе матери. Вспоминал, правда, и то чего не было. Но не беда. Мы фильтровали сказанное им, а порой это было и не важно, а был важен сам процесс.

— Ты был в ДАИШ? Кто ты? — Джанант стала уже не просто бледной, но мертвенно бледной. — Ты шайтан, а не маляк!

— Это ближе к истине. Помнится, меня так кто-то уже называл… Думай, Джанант, а лучше просто смирись. В твоем положении лучше смириться. Ты уже здесь. В эту дверь выйдешь либо душой и телом принадлежа мне… — он заметил, как она дернула плечом. — Ну, довольно будет и души. Никто не посягает на твою девичью честь. К тебе напротив будут относиться с пиететом, которого ты, несомненно, заслуживаешь, но никогда не получала ранее в компании своего ближайшего окружения. Вспомни, как «уважительно» относились к тебе командиры ДАИШ во время твоих визитов к ним. Ты же не сомневаешься, что они очень быстро бы переменились по отношению к тебе, если бы за твоей спиной не маячил Захид и иже с ним? Что бы они тогда с тобой сделали? Ты же натыкалась на их сальные взгляды то и дело? Не признавайся мне, но признайся хотя бы себе в этом. Ты ходила по лезвию.

— А ты предлагаешь для меня выстелить ковровую дорожку? Такую как любят на Западе класть под ноги своих лицемерных звезд. Лезвие превратится и вовсе в тончайшую нить, колеблющуюся от любого дуновения ветерка, а там ветра шквалистые, то и дело они проносятся над головой. Я их ощущала, даже находясь под защитой. Под той самой защитой, о которой ты только что упоминал.

— Я тебе предлагаю партнерство, на равных. Когда ты это осознаешь, тебе полегчает.

Он вышел и запер дверь.

Джанант бросилась ничком на кровать. Нет, плакать и страдать она не собиралась. У нее лихорадочно работал мозг. Теперь, когда она поняла, что никто не собирается ее пытать, мозг, скованный до того страхом и паникой, обрел свободу. Однако ей не хватало данных и фактов, чтобы провести полноценный анализ. Даже если отец предал Саддама, как утверждает этот мутный тип с почти правдивыми голубыми глазами, почему надо думать, что Захид не раскаялся? Может, это была разовая акция, после которой он ударился в довольно радикальный ислам, примкнул, а затем и возглавил движение за существование халифата? Если следовать за рассуждениями Макина, то следующей ступенью предательства отца стало участие в ДАИШ, обусловленное не истинной верой, а приказом американцев. Он действует по их наущению. И вообще весь смысл ДАИШ — профанация. Но самое опасное в этой сентенции Макина то, что далее прослеживается цепь: отец — американцы — Саддам Хусейн — работа отца на американцев и вследствие этого его работа в ДАИШ «на благо халифата» — участие Джанант в процессе. Вопрос степени ее вовлеченности в сотрудничество с американцами. Она-то ни сном ни духом…

Джанант закусила губу. Она не могла не чувствовать, не могла не подозревать. Просто всегда гнала от себя эти догадки. Услышанные обрывки разговоров отца по Скайпу, его действия, иногда казавшиеся ей непоследовательными, странными, нелогичными. Но если посмотреть на них под другим углом зрения, возникает иная логика. Алгоритм, предложенный ей Макином, многое проясняет. То, о чем не желала думать. Ей достаточно было собственной веры в то, что она нацелила все свое существование на благо людей ислама, на благо своей страны, попранной американцами и их подельниками из ряда европейских стран. Но теперь эта вера сильно пошатнулась. Словно до сего дня она сидела в запертой комнате, без внешних воздействий на ее веру, а теперь дверь приоткрыли, и до нее стали доноситься аргументы против.

Взглянув на запертую дверь комнаты, Джанант усмехнулась. Выходило, что она стала более свободной и осведомленной тогда, когда по-настоящему оказалась взаперти, в неволе, в плену у дерзкого и, скорее всего, лживого Макина.

Он в самом деле верит, что она не может не знать о подноготной отца, поскольку фактически и сама выполняет задания церэушников. Макин усомнится в ее умственных способностях, если она заявит, что не в курсе отцовских дел и все ее устремления нацелены на благо халифата. Более того, он, может, и охотился за ней в надежде выведать планы американцев.

Джанант снова стало страшно. Пришедшее облегчение и чувство относительной безопасности были недолгими. Стало еще хуже. Теперь ее терзала мысль, не был ли ее захват нацелен лишь на то, чтобы через нее выйти на церэушников, которых она и в глаза не видела. Отец никогда не стал бы с ней делиться этой привилегией.

Да, именно привилегией. Она только сейчас это осознала, что подавленный донельзя отец в тот год, когда они скрывались в казармах у дяди, вдруг словно окрылился, и то, что Джанант восприняла за огонь борьбы с захватчиками, возникший в его черных, как у дочери глазах, был всего лишь огонь наживы и собственной значимости. Она вдруг ощутила неприязнь к отцу, которого, как ей всегда казалось, боготворила.

Но это просто обстановка в ее окружении способствовала такому восхвалению его. Захиду пели гимны все, начиная с матери, брата, коллег, приходивших в гости, кончая прислугой и продавцами в близлежащих магазинах, преисполненными гордости, когда к ним заходили члены семьи Захида. Это всегда было в Ираке, может, со времен английского хозяйствования в их стране — тут превозносились сперва англичане и они же глухо ненавиделись в разговорах дома и во дворе, затем восхвалялись те, кто смог стать доверенными лицами англичан и вообще иностранцев, затем чиновники Саддама и люди образованные.

Бедуины, а у них в крови оставалось это, кочевое, племенное, сидевшее в подкорке, уважали людей образованных. Бывшие изначально язычниками бедуины отличались идолопоклонничеством. Находясь в Тикрите у родственников, Джанант, чувствуя родство с бедуинами, с их традициями, нашла старуху из их родни, у которой на лице были нанесены ритуальные татуировки и упросила сделать ей похожие на запястье. Девчонке исполнилось тринадцать лет, и она испытывала горячее желание самоутвердиться, будучи подавленной дома, в семье, да и в школе. Нет, у нее и мыслей не было о бунтарстве, ничего подобного феминистским настроениям, просто хотелось чего-то романтического, неизведанного, наверное потому, что дома была слишком большая библиотека, доступная ей, и отнюдь не богословские трактаты, а французская и английская классика. Отчасти романтическим настроем было обусловлено и ее увлечение медициной, хотя она долго считала это греховным занятием для девушки и вообще для мусульманки.

За татуировки ее избил отец, когда увидел. Но хотя бы не заставил их свести.