Голем. Вальпургиева ночь. Ангел западного окна - Густав Майринк

на колени, в душе вздрагивая от ледяного озноба, мне нечего поднести императору, я пришел с пустыми руками и пустым сердцем… И тут снова подает голос Келли — можно только дивиться его наглой кротости:

— Велено нам также показать его императорскому величеству и предоставить для испытания особое «стекло», каковое святой Ангел передал, от великой щедрости своей, служителю своему, эсквайру Джону Ди, в ночь первого заклинания. Потому как не все сразу, у всякого таинства есть свои стадии и ступени.

Откуда он взялся?! В моей руке — магический кристалл, черный уголь Бартлета Грина в золотой оправе. Я молча подаю его императору. Рудольф жадно хватает черное зерцало, въедливо осматривает со всех сторон и… капризно оттопыривает нижнюю губу:

— Да на кой?..

Келли молчит, упершись взглядом в августейшую переносицу.

Не дождавшись ответа, Рудольф досадливо морщится и неохотно опускает глаза на черный искрящийся кристалл. Келли все усерднее сверлит взглядом императорское чело. От напряжения у нашего духовидца катятся по щекам капли пота, но он сейчас ничего не замечает.

Император как завороженный сжимает кристалл обеими руками. Его зрачки расширились. Определенно он что-то увидел. И вдруг по его лицу пробегают изумление, внезапная жалость, гнев, сильный испуг, а вот — трепет надежды, робость и торжество, горделивая радость… Коршун устало кивает, и… в его глазах блестят слезы!

Слезы в глазах Рудольфа? Невероятно!

Сколько переживаний отразилось на его лице за короткие мгновения. Мы все в страшном напряжении. Наконец Рудольф говорит:

— Примите мою благодарность, посланники горнего мира. Этому подарку и впрямь цены нет. Он исполнит чаяния посвященного. Ведь не всякий, увенчанный императорской короной здесь, удостоится короны… нездешней. Мы приложим к сему все наше усердие… — Он склоняет гордую голову.

У меня в горле застрял комок, кажется, вот-вот брызнут слезы — нет мочи смотреть, как император смиренно склоняется перед обольстившим его корноухим негодяем.

Столпотворение на маленькой пражской площади — она называется площадью Великого Приора — перед храмом Мальтийского ордена. Кажется, вся Малая Страна сбежалась. Блестит оружие, сверкают драгоценности и украшения на знатных господах, которые из открытых окон богатых домов смотрят спектакль, что разыгрывается внизу.

От дверей Мальтийского храма чинно шествует процессия.

Келли пожалован титулом богемского барона, Келли избран в число паладинов Священной Римской империи и по воле императора стал рыцарем Мальтийского ордена — получил символический удар шпагой по плечу и был миропомазан пред алтарем древнейшего храма сего ордена.

Впереди выступают три герольда в черно-желтых одеждах, двое — трубачи, третий несет пергамент — императорский указ. На всех перекрестках трубачи трубят в длинные трубы, а герольд громогласно оглашает высочайшую волю: отныне в империи стало одним бароном больше, и это — «сэр» Келли, родом из Англии.

С балконов и из высоких консольных окон дворцов глазеют любопытные, но их лица непроницаемы и надменны, порой высокомерно насмешливы, зрители вполголоса, с опаской обмениваются впечатлениями, отпускают колкости и язвительные замечания.

Я смотрю на людской водоворот из окна дома Ностица[207]. На душе тяжело, пеленой сырого тумана легли на сердце мрачные мысли. Высокородный хозяин, пригласивший нас с доктором Гаеком полюбоваться забавным зрелищем из окон своего дома, сыплет лестными словами, восхваляя истинную знатность древнего дворянства, к которому я принадлежу, о его гордое достоинство, пренебрегавшее возможностью получать пышные титулы из рук высоких властителей… Зря старается, мне все безразлично. Моя Джейн погибла, навеки скрылась в зеленой бездне…

А вот новая, удивительная картина: рабби Лёв стоит, по обыкновению, спиной к стене и упираясь в нее ладонями, и здесь же, в крохотной комнатке на Златой уличке, расположился в глубоком кресле император Рудольф. У ног рабби тихо дремлет, свернувшись, точно домашняя киска, берберский лев императора — рабби Лёв и царь всех хищников кошачьего рода, как видно, подружились. И я тут же, сижу у маленького оконца, за которым желтеет поредевшая листва. Мой взгляд скользит вниз, и сквозь голые ветви кустов я вижу двух огромных черных медведей, — подняв тяжелые косматые головы, они принюхиваются и, глядя сюда, разевают красные пасти…

Рабби Лёв, не переставая мерно раскачиваться, резко выбрасывает вперед руку. Взяв магический кристалл — «стекло», которое ему принес император, он долго вглядывается в блестящую черную поверхность. И вдруг закидывает голову, так что белая борода встает торчком, кадык под ней дергается, рот растягивается, рабби беззвучно хохочет.

— Ничего и никого нельзя увидеть в зеркале, кроме себя! Хочешь что-то увидеть — вот и видишь в куске угля, что самому хочется. Жизни в этом угле нет — была, да сгорела.

Рудольф нахохлился:

— Вы хотите сказать, приятель, это обман, подделка? Но я своими глазами…

Старый раввин не шелохнулся в своей нише. Только покачал головой, глядя не на императора, а в потолок низенькой комнатки:

— А Рудольф — подделка? Рудольф был отшлифован, как это «стекло», потому он — император; весь отшлифован, гладко, так что в нем могут отражаться любые события прошлого Священной Римской империи. Но живого сердца в них нет, у императора нет, и у куска угля нет…

Эти слова полоснули мне душу. Я смотрю на высокого рабби и чувствую — к моему горлу приставлен жертвенный нож…

Гостеприимный дом доктора Гаека стал полной чашей. Золото рекой течет отовсюду. Розенберг засыпал нас неимоверно щедрыми, бесценными подарками за милостивое разрешение присутствовать во время одного из ночных заклинаний, на котором, как посулил Келли, Ангел непременно явится. Не только свои богатства, но и самую жизнь, жалкую и близящуюся к концу, бургграф готов отдать ради откровений в новом храме — «Ложе западного окна».

Понятно, что Келли позволил ему спуститься в подземелье.

Мрачное действо начинается. Все идет заведенным порядком, ничего нового. Но нет моей Джейн… Застыв в ожидании, я едва дышу. Час пробил, Ангел ответит мне за Джейн, принесенную ему в жертву!

Розенберг дрожит всем телом и без умолку бормочет себе под нос молитвы.

Келли восседает на груде мешков. Вот он восторженно закатил глаза…

И вот — исчез. Там, где был Келли, разгорается зеленое сияние… Ангел! Розенберг при виде грандиозной фигуры повалился на колени. Слышны его всхлипы:

— Удостоился… я удосто… сто… сто… ился…

Всхлипы переходят в поскуливание. Почтенный граф ползает в пыли и лопочет что-то невнятное, точно впавший в детство старичок.

Ангел обращает свой леденящий взор на меня. Я хочу заговорить и не могу разжать губ. Вид его ужасен, невыносим. Надо собраться с силами, одна попытка, другая… Напрасно, все напрасно! Под этим мертвым, каменным взором я не могу пошевелиться, я… каменею…

Из дальнего