Голем. Вальпургиева ночь. Ангел западного окна - Густав Майринк

Мчатся картины, словно взметенные ветром многоцветные клубы тумана. В них проступают леса. Зеленые дубравы Богемии. Над вершинами деревьев высится башня с черной флюгаркой — двуглавым орлом Габсбургов. Карлов Тын… Сторожевая башня высится на скалистой громаде над ущельем, под самой крышей узкое тюремное оконце, решетка на нем сломана. А по отвесной стене, над зияющей пропастью, ползет трепыхающаяся человеческая фигурка, словно черный паук на паутине… ниточка, на которой он повис, того и гляди порвется… ненадежный канат, привязанный к крестовине окна, разматывается мучительно медленно… ох, как же нелегко приходится несчастной букашке, решившейся на побег! Вот она дергается, повиснув в воздухе, потому что в стене устроена полукруглая ниша: строитель башни — тюрьмы для пожизненно заключенных обо всем подумал, предусмотрел всевозможные, самые невероятные пути бегства! Нет, не сбежишь, несчастный паучок, повисший на тонкой паутинке. Вот полез наверх, канат крутится, паучок медленно вращается в воздухе. И вдруг оконная рама подалась, наклонилась… канат молниеносно скользит вниз… падения я не увидел. Бледный призрак на моем пороге издает тяжкий стон, словно он обречен снова и снова переживать свое падение — падение в зеленую бездну под стенами Карлова Тына, грозной твердыни взбалмошного императора.

Вижу, что Келли, привидение на пороге, силится что-то сказать. Не выйдет, язык-то сгнил. Он в отчаянии воздевает руки. Догадываюсь: хочет предостеречь меня. От чего? Страшней того, что было, уже не будет. Напрасно стараешься, приятель. Кадавр бессилен. Веки Келли вздрагивают, опускаются. Призрачная видимость жизни лемура угасает. Призрак постепенно меркнет.

Лето пришло в мой приют. Не знаю, какое по счету по возвращении моем на родное пепелище, по окончании моего изгнания… О да, изгнания. Ангел своим суровым приговором — нынче смешными кажутся мрачные повеления сего Зеленого образа — изгнал меня в Мортлейк, но изгнание стало для меня возвращением на родину. Здесь моя почва, — ах, лучше бы я никогда не расставался с нею! — припав к ее материнской груди, я набираюсь живительных сил, столь потребных усталому телу. Сил, которые, быть может, укажут мне путь к самому себе. Здесь некогда гуляла моя государыня, и теперь я брожу, отыскивая ее следы. Здесь, мнится душе моей, легкий ветерок в час заката навевает воспоминания о былых надеждах и мечтах о высшей награде. Здесь мое разбитое сердце обретет последний покой, а душа однажды, хотя бы и спустя долгий-долгий срок, воскреснет. И вот я сижу день за днем у холодного очага и жду. Я не боюсь что-то упустить — ведь Елизавета уже там, в «Гренландии», и принадлежит мне безраздельно, ибо ни громкие события государственной жизни, ни глупая бесплодная погоня за смехотворными приманками тщеславия ее теперь не занимают.

Чу, скрипнули ступени! Королевский гонец пожаловал… С удивлением оглядевшись вокруг, он кланяется скованно, точно деревянная кукла.

— Это замок Мортлейк?

— Он самый, дружок.

— И я имею честь видеть сэра Джона Ди, баронета Глэдхиллского?

— Именно так, дружок.

Забавно видеть оторопь и страх на его лице. Простая душа, он думает, баронет непременно облачен в шелка и бархат. Но не в шитых золотом камзолах — благородство аристократа, и не в лохмотьях — низость плебея.

Гонец поспешно вручает мне запечатанный пакет, кланяется все с тем же изяществом дубового чурбака и, покинув мою «гостиную», карабкается вниз по шаткой лестнице.

Я взламываю печати с гербом имперского бургграфа Розенберга. Из пакета вываливаются вещи, оставшиеся после Келли, окаянного, и маленький, тщательно перевязанный сверток с печатью императора.

Прочный витой шнурок геральдических цветов — черного и желтого — не поддается. Не обойтись без ножа. В рассеянности я потянулся к поясу, за «ножичком», которым обычно вскрывал письма. Но на поясе, где я когда-то носил старинный, кинжал, переходивший в нашем роду от отца к сыну, ничего нет. Ах да, ведь его забрал призрак Елизаветы, когда был вызван мной с помощью колдовства, по подсказке Бартлета Грина, и явился ночью здесь, в мортлейкском парке. С того времени я носил на поясе точную копию, двойника того драгоценного кинжала, на самом деле то был простой нож для бумаг. С того времени… — назойливо вертится у меня в голове, — с того времени я всегда носил его с собой, ножик для писем, вместо пропавшего кинжала. А теперь и его нет. Значит, двойника тоже потерял. Ну и не о чем жалеть.

Ржавый гвоздь неплохо справился со службой, которую раньше исполнял кинжал, сделанный из копья великого предка, я все-таки перерезал шнурок… Магический кристалл — вот что вернул мне, не написав ни строчки, император Рудольф.

Уныло тянутся воспоминания… Последний клочок земли, тот самый, на котором стоят развалины замка, арендатор пустил с молотка. Вновь щели и дыры моего совиного палаццо заносит снег. Выросшие в зазорах меж стершихся кирпичей папоротники, пажитник, вьюнки и репейник побурели и высохли.

Прайс, последний друг, все реже наведывается из Виндзора. Прайс тоже состарился, стал рассеян, брюзглив, он подолгу молча сидит со мной у очага, сложив руки на крепкой трости, с какой разъезжают по округе сельские врачи, и подпирая трясущуюся голову. Всякий раз приходится ради Прайса устраивать подготовку к заклинанию Ангела — тут и длинные молитвы, которым мой друг, ставший набожным и ребячески глуповатым, придает неимоверную важность, и прочие затейливые, но пустые церемонии. В конце концов Прайс засыпает, и тогда я тоже уношусь в туманные миры забвения… Проснувшись, мы обычно не можем припомнить, к чему готовились, или уже вечер на дворе и холодает.

Прайс с трудом разгибает спину, зябко ежится и бормочет:

— Стало быть, в другой раз, Джон! В другой раз…

Нынче я ждал Прайса, да он не пришел. Зато есть другое развлечение — разыгралась непогода. Час еще ранний, но в лаборатории моей почти темно, грозовые тучи затянули небо. А вот и молния полыхнула. И в тот же миг очаг будто ожил — взметнулись причудливые тени. Грохочут раскаты, снова и снова вспыхивают молнии, озаряя небо над Мортлейком… А в сердце сладкая растрава: пусть поразит меня молния, пусть испепелит! Можно ли желать лучшей смерти? И я молюсь о ее ниспослании мне, грешному.

Молюсь… да ведь я молюсь Илю, Зеленому ангелу западного окна!

Едва я это осознал, жарче молний разгорается в сердце неукротимая ярость. Тотчас я понял: ни разу после рокового заклинания в подземелье у Гаека Зеленый не явился мне и ни одно, ни одно из обещанных