Голем. Вальпургиева ночь. Ангел западного окна - Густав Майринк

— Слава богу, Джон Ди, что ты утратил доверие ко всем друзьям, не исключая меня. Ибо теперь ты наконец нашел самого себя. И я вижу, Джон Ди, что доверяешь ты теперь только себе самому. Что всеми силами души стремишься к исполнению своих и только своих желаний.

Моя голова бессильно падает на грудь. Странно: чувствую, что я побежден. Дышать стало легко, но голос мой чуть слышен:

— Друг, верни мое достояние!

— На! — Гарднер протягивает мне кинжал. Поспешно, как… да, как умирающий — Святые Дары, я хватаю, и… в руках пустота. Гарднер не исчезает. В ясном утреннем свете клинок сверкает будто настоящий, он так же реален, как мои бледные трясущиеся руки, мертвенно-бледные, воздетые, озаренные солнечными лучами. Но мне его не схватить! Гарднер тихо говорит: — Ты понял? Кинжал принадлежит нездешнему миру.

— Когда… Где он вернется ко мне?

— В потустороннем, если станешь искать. В ином мире, если не забудешь о своей потере.

— Друг! Помоги, сделай так, чтобы… я… не забыл!

_____

Я не хочу умереть вместе с Джоном Ди, моим предком! С этим воплем в душе я порывисто рванулся куда-то… и тотчас вижу: вокруг старая привычная обстановка, мой кабинет, и сам я — все тот же, тот, кем был, когда принялся искать ответа на свои вопросы в черном магическом зеркале. Но я не выпускаю его из рук. Я хочу узнать, что сталось с Джоном Ди.

И в тот же миг снова уношусь в прошлое: передо мной развалины Мортлейка, старая лаборатория. Но теперь я остаюсь самим собой, я — незримый сторонний наблюдатель, не Джон Ди.

Мой предок, или та личинка, кокон, которому за восемьдесят четыре года до ее появления на свет дали имя Джона Ди, баронета Глэдхиллского, сидит, выпрямившись, в своем кресле у очага, обратив лицо с погасшими глазами на восток, и кажется, он готов терпеливо ждать в течение многих и многих столетий. Восходит заря над давно сгнившей и провалившейся дощатой крышей, кое-как прилаженной на руинах надменной родовой цитадели. Первые лучи солнца скользят по лицу, и невозможно поверить, что это лицо мертвеца — такое выжидательное, настороженное на нем выражение; утренний ветерок шевелит серебряные пряди на гордом челе. Я чувствую: он прислушивается, чувствую: в потухших глазах — надежда, живая надежда, и вдруг приподнимается грудь словно с радостным, облегченным вздохом… Кто осмелился бы сказать, глядя на него: «Нет, это лишь показалось»?

Внезапно в убогой норе, бывшей лаборатории алхимика, появляются четверо. Они будто вышли из стен, каждый — с одной из четырех сторон света. Высокие, едва ли не выше человеческого роста, не похожие на земных людей. Пожалуй, они напоминают призраков, потому что на них странные одеяния — черные, как ночное небо, плащи с пелеринами, полностью закрывающими плечи, на головах глухие капюшоны с узкими прорезями для глаз. Средневековые могильщики, с личинами вместо лиц, жуткими, как мертвая голова.

С ними появился и гроб — необычный гроб, в форме креста. Он из матово поблескивающего металла, олова или свинца…

Сняв мертвеца с кресла, кладут на пол. И поднимают его руки в стороны — крестом.

Я вижу Гарднера, он встал в головах мертвеца.

На нем белая мантия. Сверкает золотом роза на груди. В простертой руке он держит древний талисман рода Ди, кинжал, что некогда был наконечником копья Хьюэлла Дата. Клинок блестит на солнце, Гарднер медленно склоняется над мертвецом и вкладывает кинжал в его ладонь. На миг мне показалось, будто желтые мертвые пальцы вздрогнули и крепко сжали рукоять.

И тут — во мгновение ока — из земли выросла исполинская фигура Бартлета Грина; косматая огненная борода трясется от смеха, скалится широченная пасть.

Призрачный главарь Воронов, покряхтывая от удовольствия, разглядывает мертвеца — своего бывшего товарища по тюремному заключению. Смотрит деловито, прищурив зрячий глаз, как мясник на тушу, приступая к разделке.

Каждый раз, когда его взгляд, пробежав вдоль простертого тела, достигает головы мертвеца, Бартлет моргает, словно от резкого слепящего света. Адепта в белых одеждах он, должно быть, не видит вовсе. Бартлет обращается к мертвому Джону Ди с беззвучной речью, но я все слышу — так бывает, когда снится, что с кем-то разговариваешь, — и мне кажется, что говорит он со мною:

— Ну что, старина, больше не придется ждать, а? Все ждал да надеялся, извелся весь поди, ждавши-то. Эх ты, простак. Но теперь уж точно готов отправиться… в Гренландию? Тогда в путь!

Мертвец не шелохнулся. Бартлет грубо пинает его своим серебряным башмаком, на котором отвратительная короста лепры стала как будто еще толще, и растерянно разевает рот.

— Не прячься, не прячься в дохлятине, это ненадежное убежище, дорогой мой баронет. Эй, отзовись! Где ты?

— Здесь! — раздается голос Гарднера.

Гигант, наклонившийся над телом, разом вскакивает и расправляет могучие плечи. Он похож на свирепого бульдога, насторожившегося при подозрительном шуме. Бартлет угрюмо рычит:

— Кто тут еще?

— Я! — отвечает стоящий в головах мертвеца.

— Нет, это не твой голос, брат Ди! — ворчит Бартлет. — Гони-ка прочь незваного сторожа. Потому что ты его не звал, брат Ди, точно знаю.

— Что тебе нужно от того, кто для тебя незрим?

— С незримыми я знаться не желаю! Иди-ка своей дорогой и не мешай нам выбраться на нашу!

— Что ж… Иди!

— А ну вставай! — вопит Бартлет, схватив за плечи мертвеца. — Вставай, именем государыни приказываю, ради нее, благодетельницы нашей, вставай, приятель! Ну же, презренный трус, вставай! Какой тебе прок притворяться мертвым, ты же и правда умер, голубчик. Ночь минула, сон твой снился, снился, да кончился. Нам с тобой велено отправляться в путешествие, вперед, марш-марш! — Гигант засучивает рукава на могучих, как у гориллы, ручищах и пытается поднять мертвое тело. Безуспешно. Кряхтя от натуги, он рычит наугад в пустоту: — Отпусти его, белый альв! Что ж ты нечестную игру ведешь!

Гарднер спокоен и неподвижен в головах мертвеца.

— Забирай, — говорит он. — Я не чиню тебе препятствий.

Словно апокалипсический зверь бросается Бартлет на мертвеца — и не приподнимает ни на дюйм.

— У, черт, ну и тяжелый ты, брат, прямо свинцовый, а то и тяжелее! Видать, немало ты потрудился, вот уж не думал, что эдакое бремя грехов на тебе… Ну, хорош дурака валять! Вставай!

Но тело будто приросло к земле.

— Тяжки грехи твои, ох, тяжки, Джон Ди! — охает Бартлет, побагровев от натуги.

— Тяжки страдания, выпавшие ему, — откликается эхо с другой стороны.

Харя Бартлета покрывается серыми пятнами плесени, он в ярости вопит: