Голем. Вальпургиева ночь. Ангел западного окна - Густав Майринк

чудес не сбылось, кроме чуда моего нечеловеческого, уму непостижимого смирения! Трепещущий свет молний озаряет черную ночь — жерло закопченного очага, там, во тьме злобно скалится зеленый каменный лик!

Я отпрянул от очага. Вихрем проносятся в голове старые, полузабытые заклинания, им когда-то научил меня Бартлет Грин, ночью, в каземате, перед тем как взойти на костер инквизиции, магические заклятья на случай смертельной опасности, на тот крайний случай, когда без пособников из иного мира не обойтись, но они потребуют жертв, ибо сами заклятья смертельно опасны, могут погубить…

Пожертвовал ли я чем в своей жизни? О да, немалым! И вот, вызубренные наизусть, потом забытые заклинания вдруг сами собой полились с уст, вернее, посыпались, точно удары молотка. Смысл их был и остался для меня темным, но там, в нездешнем мире, моим словам, всем до единого, внемлют незримые духи, и я чувствую, они повинуются безжизненным ритуальным формулам, ибо лишь мертвому слову дано совладать с мертвецами! В очаге посреди черных корявых кирпичей все отчетливее проступает лицо с пятнами тлена… Эдвард Келли[208]!

О, как возликовала моя душа — все же я одолел тебя, старый приятель! Пришлось, дражайший друг, по моей воле пробудиться от мертвого и тем не менее беспокойного прозябания? Не взыщи, иного выхода нет — воспользуюсь твоими услугами, любезный братец!..

Не знаю, долго ли взывал я такими речами, и злобными, и шутейными, к выходцу с того света. Мне показалось, неимоверно долгое время прошло.

Но наконец я, собравшись с духом, воззвал к призраку именем жертвы, чья кровь связала нас обоих нерасторжимыми узами. И фантом шевельнулся — по нему словно пробежала дрожь ледяного озноба… Именем кровавой жертвы, связавшей нас, я повелел Келли вызвать Зеленого ангела.

Напрасно он в испуге отшатнулся, напрасно пытался защититься от магических чар, напрасно воздевал к небу руки, мол, надобно дождаться благоприятной фазы луны! Вне себя, со свирепой страстью палача, полубезумного, пьяного от запаха крови и исступленной жажды добиться от жертвы признаний, я выкрикиваю заклятия, которым научил меня Бартлет Грин. Призрак корчится, как на дыбе, задыхается, будто в петле, испускает последний вздох, и его искаженная лютой мукой личина тает, ее поглощает исполинская зеленая фигура.

Ангел словно заглатывает живьем беззащитного Келли.

И вот он один в черном жерле очага.

На меня устремлен взор, от которого цепенеют члены. Я готовлюсь дать отпор, всем жаром своей крови противостоять леденящей стуже, которая сейчас охватит мое тело… и вдруг удивленно замечаю, что источаемый Ангелом холод бессилен мне повредить, — видно, стариковская задубелая кожа холода не боится. И тут я понимаю, до чего же остыло за долгие годы сердце в моей груди…

Я слышу благозвучный голос, хорошо знакомый дискант веселого, ко всему равнодушного ребенка:

— Чего тебе надобно?

— Исполнения обещанного!

— Уж не думаешь ли ты, что у меня других забот нет?

— Богом дан закон: верностью воздается за верность, словом за слово. Если он дан смертным, то имеет силу и в вашем мире. А иначе небо обрушится в преисподнюю и возродится первозданный хаос!

— Ты требуешь от меня верности слову?

— Требую!

Вокруг развалин замка с неубывающей силой бушует гроза, но оглушительный треск и грохот громовых раскатов, сопровождающих непрерывные вспышки молний, вся эта жуткая какофония в моих ушах звучит словно тихая музыка, ненавязчивый аккомпанемент остро отточенных четких слов Ангела:

— Я всегда был к тебе благосклонен, сын мой!

— Так дай же мне ключ и Камень!

— Книга святого Дунстана утеряна. На что же тебе ключ?

— О да, Келли, слепой исполнитель твоей воли, потерял книгу. Потеряна книга, и ключ бесполезен, но тебе-то ведомо, чего я жажду!

— Ведомо, сын мой. Но кто может вернуть невозвратимую утрату?

— Тот, кто ведает.

— Сие не в моей власти. Даже мы бессильны против предначертаний судьбы.

— Что же, что предначертано?

— Не ведаю. Послание судьбы запечатано.

— Вскрой его!

— С удовольствием, сын мой! Где твой ножичек для бумаг?

Молния озаряет мое сознание, громовые удары отчаяния повергают ниц. Я пал на колени у очага, словно пред алтарем Всевышнего. Тщетно, тщетно пытаюсь молить о снисхождении. Камень не внемлет. И все же… Ангел улыбается? Да! И от мягкой, благожелательной улыбки его бледный нефритовый лик оживает, одухотворяется!

— Где кинжал, бывший некогда копьем Хьюэлла Дата?

— Пропал…

— И все-таки ты требуешь исполнения обещания?

Во мне с новой силой вспыхивает жаркое, безрассудное негодование, в безумной ярости я кричу:

— Да, требую!

— Какою волей? Каким правом?

— Волей мученика! Правом жертвы!

— Чего же ты хочешь от меня?

— Исполни обещанное десятки лет назад!

— Тебе нужен Камень?

— Мне… нужен… Камень!

— Будет у тебя Камень. Через три дня. До тех пор готовься. Снова предстоит путь. Испытание твое завершилось. Ты призван.

Я в темноте один. В трепещущем зареве молний вижу разверстое жерло очага, черное и пустое.

День настает. Трудно, ох как мучительно трудно идти, я еле передвигаю ноги, а надо через почернелые развалины добраться туда, где собраны уцелевшие остатки домашнего скарба и утвари нашего дома. Когда я наклоняюсь что-нибудь поднять, спину и все члены ломит, острая боль раскаленным клинком вонзается в поясницу… Я связываю в узелок свою жалкую одежонку, готовлюсь в путь…

И тут пожаловал Прайс. Молча понаблюдал за моими сборами, потом буркнул:

— Куда?

— Не знаю. Может быть, в Прагу.

— Он был здесь? Был у тебя? И повелел?

— Да, он здесь был. Он… повелел. — Сознание меня оставляет.

Ржут кони. Стучат, грохочут колеса кареты. На пороге моего убежища вырастает возница, вопрошающе смотрит на меня. Странный возница! Не сосед, который вызвался отвезти меня в Грейвзэнд и потребовал за это чуть не треть всех моих денег, отложенных для путешествия. Этого возницу я не знаю.

Не все ли равно! Я пытаюсь подняться. Ничего не получается. Нелегко будет добираться до Праги пешком! Поманив к себе незнакомца, стараюсь объяснить:

— Завтра… Может быть, завтра, друг мой…

Куда уж… Мне и с соломы-то не подняться, на которой меня уложили. Очень больно… очень, очень сильная боль… в пояснице.

Хорошо хоть Прайс здесь, медик. Он наклоняется ко мне и шепчет:

— Мужайся, Джонни. Это пройдет! Плоть немощна, но дух силен, верно, старина? В желчном пузыре болезнь сидит и в почках. Проклятый камень. Да, дружище, камень. Боли у тебя из-за камня.

— Камень?! — Я со стоном откидываюсь на солому.

— Да, Джонни, камень. От камней бывают очень тяжкие страдания, Джонни, и средства у нас, врачей, никакого, если резать нельзя.

От жесточайшей боли в глазах у меня мерцают яркие вспышки света.

— О мудрый пражский