Голем. Вальпургиева ночь. Ангел западного окна - Густав Майринк

— Твое присутствие здесь, Джон Ди, мне неугодно. Твоя строптивость неразумна, а недовольство испытанием, коему ты был подвергнут, означает, что в твоем сердце нет смирения. Безуспешным останется великое делание и не сбудется мечта о спасении, покуда в сердце ученика обретается пагубное непокорство. Ключ и Камень обрящет послушный! Томиться в изгнании будет непокорный смутьян! Отправляйся в Мортлейк и жди меня там!

Небесный круг Зодиака… Что возвещают мне звезды? Безостановочное вращение колеса? Понимаю: это годы, долгие, долгие годы, медлительный ход времен… Вокруг — развалины, мертвое пепелище.

Я брожу меж почернелых от копоти стен, ветер срывает с них истлевшие клочья штофа. Ноги скользят на трухлявом пороге замковой башни, не узнать комнат, что были здесь раньше, запустение царит на развалинах, где ныне прохожу я, в прошлом — беспечный хозяин прекрасного замка. Не прохожу — еле бреду, ковыляя и спотыкаясь, устал я, устал, безмерно устал.

С трудом взбираюсь по обгоревшей деревянной лестнице. Щепки и ржавые гвозди рвут мое старое, потрепанное платье. Вхожу в небольшое помещение, пахнет затхлым… лаборатория, в которой я когда-то получал золото! Пол здесь прочный, выложен кирпичами, поставленными на ребро. В углу очаг, на нем миска, из которой раньше ели мои собаки, на дне немного молока, рядом — сухая краюха хлеба… Тут есть даже некое подобие кровли из криво и косо положенных досок, защита от непогоды, хотя в щели со свистом задувает студеный осенний ветер… Сожженный Мортлейк, родовое гнездо, откуда бежал я пять лет назад глубокой ночью, спасаясь от разъяренной толпы, пустившись в далекий путь — в Прагу, к Рудольфу…

Из всех помещений замка только лаборатория и уцелела. Я с грехом пополам устроился, благо есть кров над головой, не беда, если делят его со мной совы и нетопыри.

А сам я каков? Воплощенное запустение. Седой как лунь, всклокоченные космы, спутанная борода, неряшливые клочья волос в носу и ушах. Развалина… В развалинах лежит мой каменный замок, развалиной стало и мое тело. Корона Англии, престол Гренландский… Какое там!.. Королева рядом со мною на троне, сверкающий кристалл в царственном венце… Прости-прощай! Надобно радоваться хотя бы тому, что сынок мой Артур в безопасности, его отправили в Шотландию, к родным моей покойницы, моей Джейн… Я покорился Зеленому ангелу западного окна. Покорился его велению, покорился приговору… итак, я отвергнут?

Зуб на зуб не попадает, хотя Прайс, не забывший старого друга, привез теплые пледы и укутал меня. Озноб идет изнутри, одолевает старческая слабость. И нет конца боли, терзающей одряхлевшее тело, что-то гложет меня, неустанно подтачивает жилы, несущие соки жизни.

Прайс наклоняется надо мной, как добрый лекарь, выслушивает, мягко прижавшись ухом к моей сгорбленной спине, бормочет:

— Здоров. Дыхание чистое. Жизненные соки в должном соотношении… Железное сердце!

Я мелко трясусь от смеха:

— Железное… железное!

А королева Елизавета давно, ах как давно умерла! Очаровательная и отважная, леденяще резкая, обворожительная, царица и разрушительница, дарующая милости и предающая опале, она мертва… мертва, давно мертва. И никакой прощальной вести, ни единого слова о том, где искать ее в том мире. Ни единого знака — видит ли теперь меня? День и ночь я сижу у очага, под крышей из гнилых досок, с которой изредка шумно сползают снеговые сугробы, и перебираю события минувшего…

По скрипучей лестнице поднимается Прайс, старый добрый Прайс, мой лекарь и единственный друг. С ним я говорю о королеве Елизавете. Ни о ком более — только о королеве Елизавете…

Долго Прайс не решался, но все-таки рассказал одну удивительную историю. Когда Елизавета умирала, он находился у ее смертного одра. Она не отпускала его ни на минуту, не лейб-медика — простого врача из Виндзора, поскольку в дни болезни он дал ей несколько весьма ценных лекарских советов. Королева металась в лихорадке и бредила. Ночью в опочивальне, кроме Прайса, никого не было. Елизавета все время поминала некую страну, куда, мол, она отбывает. Страна эта за морем, там высится крепость на вершине горы, и за ее мощными стенами бьет источник вечной жизни. Из той страны должен был прибыть жених, которого королева напрасно прождала всю жизнь. Теперь же она сама переселится в ту страну и в тиши благоухающего сада будет ждать прибытия жениха. Там ожидание не будет тягостным, там никакой срок не покажется слишком долгим. Ни старость, ни смерть не коснутся ее в той стране. Ибо она изопьет живой воды из источника вечной жизни, вернет и навеки сохранит молодость, став юной, совсем юной, какой была до того, как взошла на престол, сменив короля Эдуарда. В той стране будет она царствовать, пока садовник не призовет жениха и тот не вызволит ее из зачарованной цитадели покорно ожидающей любви… Вот какую историю рассказал мне Прайс…

Вновь — мой убогий приют. Я один. Прайса нет, я не могу сказать, дни прошли или недели с тех пор, как он меня покинул.

Я сижу у очага и трясущимися руками ворошу остывшие уголья. Свет косыми полосами ложится на стены, проникая сквозь щели в крыше. Стало быть, снег стаял? Ах, не все ли равно…

Отчего-то вдруг вспомнился Келли. О нем мне известно только то, что жизнь его окончилась ужасно. Быть может, неправда, пустой слух? Не все ли равно…

Чу! Шорох на ветхой лестнице? Медленно поворачиваю голову: снизу, кряхтя и с трудом переводя дух, останавливаясь на каждой ступеньке, кто-то поднимается! Отчего мне вдруг столь живо и явственно вспомнилась железная лестница в подземелье дома Гаека в Праге? Да, вот так же и я когда-то карабкался из глубин, нашаривая в темноте железные перекладины, едва переставляя ноги, той ночью, когда моя Джейн… А наверху, у выхода из бездны, поджидал Келли.

Да это же он! Он самый, Келли, и правда он, это его голова высунулась над краем лестницы, это он заглядывает в мой приют. Поднимается — плечи показались, тулово, ноги, он шатается, но вот стал твердо и, прислонившись к притолоке, глядит на меня. Нет, что-то не так: он парит чуть выше пола. Да и не мог бы он устоять на ногах — они же перебиты, кости в нескольких местах переломаны, и бедра, и голени. Окровавленные обломки костей, острые, как пики, торчат наружу, разодрав роскошное брабантское сукно замаранных землей штанов.

Даже сейчас корноухий разряжен в пух и прах. Но лицо искажено ужасом, а дворянский щегольской камзол изодран в клочья. Передо мной мертвец. На меня уставились потухшие глаза. Беззвучно