Ведун - Александр Владимирович Мазин

позвал. Косой перестал грызть. Бурого он не видел, но боялся. Длинноухие вообще всего боятся. Но сейчас пугать было нельзя. Бурый представил себя морковкой. Большой красной спелой морковкой. Сочной и хрустящей. Нестерпимо желанной.

Получилось. Зайчишка не стерпел. Запрыгал к Бурому. Все, как Дедко учил. Тот, кто сильно желает, во всем видит желаемое. Зайчишка желал морковку очень сильно. Он помнил ее вкус. Дикая морковь — не редкость. Но эта была особенная. Очень большая, очень сладкая!

Бурый сцапал зайца за уши раньше, чем тот оттяпал ему палец острыми зубками. Только тут косой сообразил, что к чему. Заверещал, забил лапами. Бурый драться с ним не стал. Поблагодарил Волоха за будущий ужин и тюкнул обухом топора, с которым так и не расстался, по ушастой головенке. Затем, подрезал шкуру на задних лапах, подвесил на ветку, и вскрыв жилу на шее, слил наземь кровь, сопроводив правильным наговором, чтобы сила отнятой жизни не пропала, а вернулась к Волоху и Мокоши, а от них — обратно в мир. Затем, подрезая где надо ножом, ободрал и выпотрошил тушку, попутно сжевав горячую еще печенку, напихал внутрь зайца чеснока, обмазал тщательно глиной, отнес домой и сунул в оставшиеся с обеда уголья.

К вечеру заяц дошел. Бурый съел половину. Остальное завернул в листья и оставил на завтра.

Спать ложился довольным. Жить без Дедки было неплохо.

А ночью опять пришла та. Мара.

— Мы договорились, — сказала она, гладя лицо Бурого полупрозрачными пальцами. — Я поклялась, ты обещал. Почему ты меня не освободил?

— А-а-а… — Бурый почему-то сразу понял, что не спит. И понял, о чем она. — Так это ты там, в сундуке!

— Выпусти меня, — пальцы уже гладили не щеку, а горло. — Выпусти меня, молодец.

Стало трудно дышать. Бурый попытался сжать руку нежити, но та была бесплотна.

Бурый не испугался. Он умел не бояться. А еще он знал: мара его не убьет. Они договорились, но не на срок. Морена не позволит нарушить ряд. А еще: если нежить его погубит, кто тогда ее освободит? Точно не Дедко.

— Не мешай мне спать, — прошептал он, когда способность дышать к нему вернулась.

— Это желание? — прошелестела нежить.

— С чего бы? Я человек. Мне нужно отдохнуть. Или не хочешь, чтобы завтра тебя освободил?

— Да, — шепнула нежить.

И пропала.

Но вернулась, когда Бурый снова заснул. И это был прекрасный сон, потому что мары умеют порождать не один только страх.

— Пожелаешь — и я буду с тобой каждую ночь, — пропела нежить напоследок.

— Даже не надейся, — уже просыпаясь, пробормотал Бурый. — Знаю, что вы с человеками делаете.

Мара засмеялась:

— А ты человек?..

И растаяла окончательно.

Проснувшись, Бурый прислушался к себе… И не нашел изъянов. И слабости тоже. И вещных следов бурных сновидений. Стоило задуматься над предложением нежити…

Нет, не стоило. Может быть позже, когда он, Бурый, в силу войдет. Сроков в их уговоре нет, так что с желаниями можно не торопиться. А вот выпустить нежить из плена пора. Тогда мара уж точно не сможет ему навредить.

Торопиться, однако, не стал. Доел зайчатину. Запил водицей, закусил орешками в меду из Дедковых запасов. Любил старый сладкое. С учеником делиться не любил. Ну да в сравнении с тем, что Бурый намерен сделать, орешки — сущая мелочь.

И все же торопиться Бурый не стал. Проверил вершу: пусто. Видать, обиделся на него водяной дедушка.

Бурый раскрошил ему пол-лепехи с просьбой не серчать.

Вторую половину спрятал за пазухой. Не то, чтобы он верил в силу хлеба (то для смердов), но — пригодится. Дождался, когда тени стали короткими, сунул в петлю на поясе заговоренный топорик и пошел освобождать мару.

Привычно разбросав утварь, снял первую крышку…

И тут напала лень. Даже не лень, непонятная усталость. Словно силы утекли. И силы и сила. Даже и думать не хотелось, что придется сдвигать тяжеленную каменную крышку. Еще и голова закружилась.

Бурый опустился на перевернутую корзинку. Это что получается? Все же подсушила его ночью мара? Вот же глупая…

Бурый сидел на корзинке и… И задремал.

И тут же пришла она.

«Проснись, дурной! — визжала нежить. — Живо просыпайся! Обоих нас сгубишь!»

Бурый очнулся. Во сне он свалился с корзинки и лежал на земляном полу сараюшки. Двигаться не хотелось. Хотелось спать, спать…

Но нельзя. Маре верить тоже нельзя. Однако у них ряд. И если она говорит «сгубишь», очень может быть что и так.

Все еще плохо соображая, Бурый кое-как воздвигся на ноги. Где там эта петля?

Сдвинуть каменную крышку оказалось неожиданно просто. Это только казалось, что Бурый ослаб. На самом деле… Непонятно.

Замок на большом сундуке тоже открыть оказалось проще. Тем более, когда он взялся открывать, непонятная леность куда-то пропала. Вернулся привычный азарт. Поковырявшись немного в замке малого сундука, Бурый понял: нет, этот не открыть.

Значит придется топором.

Страшновато. Разворотит сундучок — обратно не починить. Дедко не спустит.

А может спустит. Если первым желанием будет: избавиться от Дедки?

Нет, этого точно мара не сможет. Дедко — Моренин. Оба Хозяйке служат.

А если не сгубить, а просто успокоить? Да, такое можно. Тем более Дедко первый начал: заточил нежить.

Или это не он? А что, если мара в сундуке оказалась по воле Госпожи⁈

Последняя мысль прогнала остальные. И в голове очистилось. Нет, не может такого быть. Если мара оказалась здесь по воле Госпожи, то не стала бы клясться ее именем. Не посмела бы.

Ну все.

Как-то само собой пришло: не надо ничего рубить. Если внутри нежить, то держат ее не стенки деревянные, а крепкая волшба.

Бурый вынул из петли топор и решительно поддел им волшебный камешек, от которого кормилась сеть чар.

Камешек из гнезда вышел легко. И в руку дался.

Был он наощупь прохладный, гладкий. Неопасный.

Бурый сунул его в сапог и увидел, как угасает зеленая паутинка силы. Сразу на обоих сундуках.

Значит правильное то было решение.

— Выходи, — сказал он маре. — Я свою часть уговора исполнил. Теперь твой черед.

— Или мой, — раздалось сверху.

Бурый запрокинул голову…

Над подполом стоял Дедко.

Борода и власы распущены, на одеже пыль. Дышит тяжко: должно, спешил, запыхался. В руке посох, коего прежде Бурый не видел. Из черного, сразу видно, старого древа. И не просто старого — сильного.

«Дуб, — вдруг понял