100 легенд Токийского кафе призраков - Джулиан Седжвик

Така смотрит девушке в глаза:

– С тобой же все в порядке? В плане здоровья и… у тебя нет тревожности или чего-то такого?

Юки открывает рот, чтобы ответить, но тут же закрывает.

– Скажи честно. Я за тебя переживаю. Думаю, ты мой лучший друг.

– Да мы с тобой вживую провели всего-то пару дней.

– Не делай вид, что ничего не понимаешь. Сколько часов мы переписывались и болтали по «Скайпу»? Сотни? Ты что-то скрываешь.

– Меня отправляли обследоваться, – признается Юки. Результаты пришлют скоро, но девушка старается о них не думать, а сосредоточиться на настоящем. – Иногда чувствовала себя странно, голова кружилась. Но все хорошо. Это просто от тревожности.

– Точно?

– Ага.

Лучший друг… Слова эхом отдаются у девушки в голове, растворяясь в гомоне во́ронов в небе. Приятно такое слышать, но что Така имеет в виду? Иногда ей кажется, что уловить полутона, когда она общается на японском, у нее совсем не получается. Юки может ориентироваться в Токио, говорить о кино, манге и всяком таком, но, когда речь заходит о чувствах, ее не покидает ощущение, что точное значение все время от нее ускользает.

– Я уверена, что все со мной хорошо, – тихо говорит она, поднимая взгляд на Таку.

Тот на мгновение встречается с ней глазами и кивает в сторону подножия:

– О’кей. Ун[35]. Пошли, займемся домом.

Первый этаж выглядит куда приличнее, чем Юки представляла по описаниям тети Казуко. Грязь и мусор, которые намыло волной, уже убрали. В столовой, где Юки сидела, когда началось первое землетрясение, холодно и затхло. Главная комната пустая, будто сцена без декораций. Только пианино сжалось у стены, словно раненое животное. Така бросает взгляд на дозиметр в руке.

– Ну как? – спрашивает Юки.

– Пойдет. Снаружи уровень выше, что логично, но немногим больше фонового. Хорошо они постарались. У гэнкана есть зона высокой радиации, но даже там все неплохо.

– Мама сказала, все, что выглядело сносно, они отнесли наверх. Посмотрим?

Юки поднимается по деревянным ступенькам, на которые из окна в крыше падает свет, и сразу замечает, до какого уровня доходил океан. Выше его доски на удивление чистые, а сыростью пахнет чуть меньше.

– Какая комната твоя? – уточняет Така.

– Вон та. Только осторожно, там была куча осколков.

Но и на площадке второго этажа прибрались. Покой и осеннее тепло удерживают внутри заляпанные окна, выходящие на сад и утес за домом.

Затаив дыхание, Юки толкает дверь в свою комнату:

– Ого…

Время внутри будто застыло: с тех пор как она в спешке натянула брюки и схватила вещи незадолго до цунами, почти ничего не изменилось. Жалюзи до сих пор болтаются на окне под углом в сорок пять градусов. За ними виднеется кусочек моря, спокойно устроившегося на своем ложе, как и всегда до этого.

И вот снова оно – чувство, будто кто-то или что-то находится рядом. Юки машинально задерживает дыхание, прислушивается и, приложив палец к губам, поворачивается к Таке:

– Тсс…

– Что такое?

– Просто слушаю. Ты не чувствуешь?

– Ну хватит уже, Юки! – Така оглядывается через плечо на открытую дверь. – То есть… У тебя хорошее предчувствие? Или плохое?

Он строит смешную гримасу, но видно, что волнуется.

– Хорошее. Кажется.

– Дедушка?

Юки мотает головой:

– Не знаю.

– Ла-а-а-адно… – Така сдувает лезущие в глаза прядки волос. – А где все вещи?

– Мама сказала, в гостевой комнате. Пойдем глянем?

Но Юки все равно на мгновение застывает, вслушиваясь в тишину, нарушаемую лишь шепотом ветра.

– Ты же знаешь, что призраки могут появляться, потому что что-то не сделали при жизни?

Така кивает.

– Так вот, мне кажется, что дом еще не выполнил свою миссию. Может, это и звучит нелепо…

* * *

В гостевой комнате темно. Когда Юки и Така сворачивают жалюзи, стряхивая с них пару мертвых ос и засохших бабочек, лучи солнца выхватывают кучу вещей на татами: несколько больших ящиков с покоробившимися от влаги и местами заплесневевшими книгами по искусству, которые вытащили из грязи; старое зеркало, в которое маленькая Юки любила смотреться, притворяясь, что на нее оттуда глядит Анна; один из слепленных бабушкой горшков, на удивление целый, поблескивающий тонкой белой глазурью. Рядом стоит большая картонная коробка, судя по всему наполненная мелочами, которые спасли от потопа внизу, а потом отмыли. На ней неровным почерком тети Казуко значится: «РАЗНОЕ». Сверху Юки замечает бейсбольный мяч, куклу-дарума[36] с одним закрашенным глазом и старомодный будильник.

А сбоку приткнуты дедушкины кроссовки.

Боже, дедушкины серебристые кроссовки…

«Те самые, которые он купил незадолго до смерти. В них он встречал меня на вокзале», – думает Юки. Сердце глухо стучит, а затылок наливается странной тяжестью, и девушка тянет руку, пытаясь удержать равновесие.

– Ты в порядке?

Така, аккуратно рассматривавший наваленные в коробку вещи, отвлекается от своего занятия.

– Дайдзёбу. Все хорошо.

«Может, таблетку выпить? – размышляет Юки. – Или перетерпеть?»

– Просто удивилась, когда их увидела, – поясняет девушка, указывая на кроссовки. Они будто пропитались присутствием дедушки. Тот носил их всего пару дней, но казалось, что они вот-вот сами пустятся в пляс, как в тот мартовский день четыре года назад, на вокзале.

– Ого, ты только глянь!

Така указывает на одну из огромных книжных стопок. За той притаилась старая бива, принадлежавшая матери дедушки. Юки подходит ближе и поднимает инструмент за каплевидный корпус. Она разглядывает «розетки» в форме полумесяцев и четыре колка, торчащие, будто длинные уши.

Еще одна привычная вещь из детства, все время пылившаяся на высокой полке. Маленькой Юки нравилось представлять, как бива оживет, отрастит руки-ноги, превратившись в биву-бокубоку, и отправится танцевать на Ночной парад духов. Легко было вообразить, особенно в полумраке, что рейка для струн – серьезно поджатые губы, а «розетки» – странные жутковатые глаза. Девушка уверена: она что-то такое рисовала или ей помогал дедушка, когда изобразил для нее свое видение Ночного парада.

Каким-то чудом инструмент пережил и падение, и удары воды и черной грязи-хэдоро[37]. Уцелели даже две из четырех струн, но пара толстеньких ладов куда-то делась, поэтому, когда Юки натягивает и отпускает струну, та лишь металлически жужжит, будто оса, бьющаяся о стенки жестяной банки.

– Может, кто-то ее и починит, – говорит она, опуская руку на один из колков. – Грустно, что на ней так давно никто не играл.

– В мире много грустного. Госпожа Комори постоянно говорит, что мы должны искать и хорошее. Даже сейчас.

Юки смотрит на Таку. Ее кое-что беспокоит – кое-что более важное.

– Где будем спать? Спальные мешки