Мифы Грюндхайма - Денис Нивакшонов

начали слаженно, в унисон, вибрировать своими сегментами. Их безгубые рты раскрывались и закрывались, извергая не звук, но саму вибрацию безумия. Это был немой хор, зловещий, упорядоченный танец. Они не просто ползали. Они совершали обряд.

Под полом в такт этому действу застучало, зашуршало что-то большое. Послышался отвратительный, влажный хруст, будто ломались и перетирались кости. Светящийся круг многоножек пульсировал, и мне показалось, что доски пола в центре круга потемнели, стали прозрачными, как смола, и сквозь них проглянула пугающая тьма, не ночная, а та, что из Под-Слоя — абсолютная, лишённая света.

Я ощутил не просто страх. Я ощутил святотатство. Я наблюдал за кощунственной мессой, целью которой было уничтожение всего, что я знал.

И в самый пик этого безмолвного песнопения я почувствовал на себе взгляд. Не из круга. Из-под пола. Из той самой проступившей тьмы. Что-то огромное, невыразимое, спавшее под домом, на мгновение обратило на меня внимание. Один единственный, всеобъемлющий акт восприятия. В нём не было ни злобы, ни любопытства. Лишь абсолютное, безразличное отрицание моего существования.

Я не помню, как пришёл в себя. Я сижу на кровати, закутавшись в одеяло, которое не может меня согреть. На полу нет ни круга, ни свечения. Только тихий скрежет и всепроникающий шёпот.

Они не просто здесь. Они освящают это место. Они готовят врата.

И я, Иоганн Мюллер, последний прихожанин этой ужасной церкви, обречённый быть свидетелем её открытия.

Записи Иоганна Мюллера. Середина декабря 1824 года.

Мой дом больше не мой. Он стал мембраной, тонкой перегородкой между миром живых и тем, что ждёт внизу. Воздух внутри тяжел и густок, им невозможно надышаться. Каждый вдох — это вкус плесени и медного страха. Каждый выдох — признание того, что я всё ещё жив, всё ещё здесь, в этой ловушке.

Шёпот стал моим единственным собеседником. Он теперь не только в ушах, но и в костях, в зубах, в самой крови. Он шепчет обещания. Обещает конец борьбе, конец страху, конец самому себе. «Стань частью целого… перестань быть… это блаженство…» Иногда я ловлю себя на том, что киваю в такт этому монотонному гулу, мои губы беззвучно повторяют эти чуждые слова. Сопротивляться всё труднее.

Стены. Боже правый, стены!

Обои, которые клеила моя покойная Анна, отходят влажными лохмотьями. Но под ними — не старая штукатурка. Поверхность стен стала мягкой, пористой, похожей на губку, пропитанную чем-то маслянистым. Она дышит. Я вижу, как она ритмично вздымается и опадает, точно гигантская грудь. Если приложить к ней руку, можно почувствовать слабую, липкую пульсацию изнутри. Иногда на поверхности проступают влажные, блестящие разводы, складывающиеся в те же узоры, что и плесень в подвале — письмена безумия, выведенные самой структурой моих стен.

Я перестал спускаться в подвал. Теперь он сам поднимается ко мне.

Сегодня утром я увидел первого Камнеполза. Не во сне. Здесь, в горнице.

Он выполз из-под печи — медленный, неуклюжий ком влажной глины и щебня, величиной с большую собаку. Его тело перекатывалось, как густая смола, и в его массе на мгновение появлялись и исчезали то оскаленные хитиновые жвала, то пустые глазницы, то обломки рёбер какого-то мелкого животного. Он оставлял за собой блестящий, липкий след. Он не проявил ко мне ни малейшего интереса. Он просто прополз через всю комнату, его многочисленные, бесполезные конечности (то ли лапы, то ли отростки) шуршали по полу, и скрылся в тёмном углу, словно растаял в самой тени. Он был здесь, потому что этот мир уже стал для него своим.

Я не двинулся с места. Не закричал. Какое-то оцепенение, вызванное шёпотом и ужасом, сковало меня. Я лишь смотрел на тот влажный след на полу. Он вёл от печи к стене. И стена в том месте… казалась ещё более мягкой, ещё более живой.

Потом пришли мухи. Нет, не мухи. Слизиекрылы.

Они не влетели в окно. Они материализовались прямо в густом, спёртом воздухе комнаты — с тихим, влажным хлопком, будто лопнул пузырь. Их крылья — это плёнки высохшей слизи, мерцающие радужным, маслянистым блеском. Они не жужжали. Они парили в полной тишине, нарушая все законы, их раздутые, личиночные брюшки колыхались словно желе. Один проплыл прямо перед моим лицом. Я видел его ротовой аппарат — не хоботок, а содрогающийся венчик мелких, склизких щупалец. Они искали место. Место для посева.

Один из них приземлился на мою кровать. На моё одеяло. Его брюшко содрогнулось, и на грубую шерсть выплеснулась капля мутной, молочной жидкости. Она тут же впиталась, и на том месте осталось жирное, желтоватое пятно. Я наблюдал, как это пятно пульсирует, как в нём что-то зреет.

Я наконец сорвался с места. С диким, хриплым криком я набросился на тварь, ударил её кулаком. Она не улетела. Она лопнула под моим ударом с отвратительным хлюпающим звуком, обдав мою руку тёплой, гнилостной слизью и десятками крошечных, белых, шевелящихся личинок.

Я вытер руку об стену, о свою одежду, чувствуя, как меня рвёт. Личинки… они уже повсюду. В доме. Возможно, уже на мне.

Я запер все окна и двери, хотя понимаю — это бессмысленно. Они не приходят извне. Они просачиваются изнутри. Из-под пола. Из стен. Из самого воздуха.

Снаружи стоит морозная, ясная декабрьская ночь. Я вижу сквозь заледеневшее стекло огни в домах соседей. Они ужинают, молятся, укладывают детей спать. Они не видят, не слышат, не знают. Их мир ещё цел. Мой мир сузился до этих четырёх стен, которые постепенно превращаются в плоть. Я сижу посреди комнаты, и кажется, будто я нахожусь в желудке какого-то чудовища, которое медленно, неотвратимо начинает переваривать меня.

Шёпот усиливается. Дыхание под полом становится глубже. Стены истончаются с каждым ударом моего сердца.

Сквозь нарастающий гул я начинаю слышать новый звук. Влажный, размеренный, похожий на работу гигантского сердца.

Бум… Бум… Бум…

Это бьётся сердце Под-Слоя. Оно бьётся прямо под моим домом.

И оно ускоряется.

Записи Иоганна Мюллера. Последние числа декабря 1824 года.

Я не спал три дня. Сон — это капитуляция. Это добровольное погружение в их лоно. Я боюсь, что если я закрою глаза, то открою их уже по ту сторону — в мире, где стены это не древесина и камень, а сплошная, пульсирующая плоть.

Мой рассудок трещит по швам, как стены моего дома. Я пишу, потому что это единственное действие, что ещё отделяет меня от них. Чернила на бумаге — последняя твёрдая вещь в расплывающемся мире.

Шёпот перестал быть просто звуком. Он стал физическим ощущением.