ХТОНЬ. История одной общаги - Евгений ЧеширКо

Как узнать, о чем думают чудища? Очень просто – нужно заглянуть в их глаза. Глаза – зеркало души, они всё расскажут. Но нам с детства говорят, что это неприлично – заглядывать в глаза ночных чудищ. Они этого не любят. Мне бы тоже не понравилось. И как же тогда узнать его мысли? О чем оно думает, всматриваясь в темноту десятками своих светящихся глаз? Что оно там видит? О чем размышляет? Можно лишь догадываться.

Вот в том глазу маленькая микросемейка из трех человек. Этот глаз светит тускло – здесь выключен основной свет и горит лишь ночник. В нем живут Романовы. Наташка укладывает спать маленькую Верку, Коля, как всегда, пытается ее развеселить, строя смешные рожицы, чем вызывает недовольство своей жены. Она хочет поскорее уложить дочь и самой забыться после трудного дня. Но она не уснет. Когда Верка засопит, она посмотрит на Колю и спросит: «Коль, а где мы жить-то будем?» Коля вздохнет и протрет лицо ладонью, затем посмотрит на Наташку и скажет ей что-нибудь успокаивающее. Или глупо пошутит. Например, скажет, что жить они будут в коробке из-под холодильника. Он это может. Наташка толкнет его в плечо и отвернется на другой бок, а затем долго будет смотреть в окно. Этот глаз смотрит на мир с тревогой и беспокойством.

Другой глаз светит ярко. Будто бы даже подмигивает. Здесь неунывающий Мишаня, развалившись на своем диване, смотрит какой-нибудь фильм и ковыряется в пачке из-под чипсов здоровой рукой. Он не любит долго рассуждать о будущем. Он вообще не особо склонен к какой-либо рефлексии. Как будет, так будет – чего суетиться? Он уже забыл и о казни собственника магазина, и о скором переселении, и о сносе общежития. Сейчас он погружен в историю, разворачивающуюся на экране телевизора. Все остальное потом.

А вот этот глаз не яркий. В нём видна любовь. Ну или хотя бы забота двоих друг о друге. Они лежат в кровати, и им хорошо и спокойно. Мне кажется, что Коротковы всегда читают какую-нибудь книгу перед сном. По очереди. Сначала он, затем она, затем снова он, пока слушающий не уснет. Этот глаз смотрит в темноту сквозь пелену штор, будто прикрыв веки. Вряд ли он вообще сейчас что-то видит. Его взгляд направлен внутрь себя, а внешний мир его совсем не интересует.

А вот еще один глаз горит. Там на стуле сидит Самохин и слушает музыку, представляя, что с ним разговаривает Бог. О чем он думает, известно одному лишь его собеседнику. Возможно, что о своем автобусе или о Шапоклячке. А может, он выстраивает четкий план действий своего переселения. Мне кажется, что у него всегда и на все есть четкий план действий. Этот глаз смотрит в темноту задумчиво, но сосредоточенно и напряженно.

А здесь пожилая женщина поправляет одеяло на своем таком же пожилом муже. Это комната Лужицких. Геббельс выжил после инсульта, но стал совсем другим – замкнутым и молчаливым. Теперь он редко появляется на кухне и уже совсем не достает жильцов своими рассуждениями о политике. Его даже на собрании не было – присутствовала только его жена. В этом глазу и забота, и нежность, и понимание скоротечности жизни – он смотрит в темноту сквозь кружевной тюль так, будто бы и нет никакой темноты, будто пытаясь насмотреться напоследок на этот мир, запомнить его таким, какой он есть.

В соседнем глазу идет работа. Шаповалова разбирает и раскладывает по папкам какие-то бумажки, документы, заявления и списки. Дужка очков постоянно спадает с ее длинного носа, но Шапоклячка тут же поправляет ее машинальным движением и продолжает свое дело. Взгляд этого глаза тверд и сосредоточен.

А вот этот глаз смотрит на мир не так, как все. За его оконной роговицей стоит художник и смотрит на холст. Он то подходит к нему ближе, то отдаляется и бросает взгляд от противоположной стены. Затем берет кисть, делает пару взмахов – и все повторяется вновь. Потом Неврубель застывает и долго о чем-то думает, вытаскивая из своего подсознания образы, чаще всего понятные ему одному. Он смотрит на мир сквозь пелену своих видений, его взгляд цепок, но в то же время мутен.

И сколько таких глаз у этого чудища? Можно пересчитать, но зачем? Одни вспыхивают, другие гаснут, третьи еле светятся, какие-то не загораются никогда. Чудище смотрит в темноту. Оно знает – за тьмой нужно следить, её нельзя подпускать к себе. Ведь оно само живо только до тех пор, пока горит хотя бы один глаз. Стоит им всем одновременно закрыться, потухнуть, как и думать станет не о чем. В этот момент чудище и погибнет. Сколько их таких – старых, грязных, с пустыми глазницами и выбитыми глазами, одиноких, покинутых всеми? Жалкое зрелище.

Выходит, что и я – часть этого чудища. Моя комната, я, свет из моего окна – все это мысли одного большого существа, создания, которому осталось жить совсем недолго. Жалко его. Совсем скоро все мысли разбегутся кто куда, а это будет обозначать только одно – чудище умрет. И, кажется, оно уже это поняло и приняло.

– Не бойся, – зачем-то сказал я вслух и снова провел ладонью по стене.

Интересно, как бы отреагировала Аля, увидев такое проявление нежности к кирпичу и цементу? Наверное, посмеялась бы. А может, даже не улыбнулась, а обняла меня и сказала бы, что тоже часто представляет неодушевленные предметы живыми и что это вполне нормально для человека, у которого есть душа.

Аля… Мы встретились с ней в кофейне через неделю после того телефонного разговора, в котором она призналась мне о том, что у нее есть сын. Это была тяжелая встреча. Нам обоим пришлось пораньше уйти с работы, потому что другого времени для встречи у нас теперь не было. После окончания трудового дня она ехала в садик, чтобы забрать сына, а затем шла с ним домой. У нее здесь не было никого, с кем она могла бы его оставить на время.

– Почему ты не хочешь меня с ним познакомить? – первое, что спросил я ее, после того как нам принесли кофе.

– Потому что тебе это не нужно, – глядя мне прямо в глаза, ответила она.

На секунду мне показалось, что это был скорее вопрос, чем утверждение. Будто бы она хотела, чтобы я переубедил ее в обратном. Но я помедлил с ответом на какую-то долю секунды, и этого