ХТОНЬ. История одной общаги - Евгений ЧеширКо

Находясь в своей комнате, я пытался воссоздать в своей голове картинки моего детства – как я делал уроки, сидя за этим столом, как собирал игрушки в тот ящик комода, как читал книжки, лежа на кровати и свесив голову вниз. Воспоминания стояли перед моим внутренним взором, но я почему-то не чувствовал никакого родства с ними. Каждый уголок в этом доме был мне знаком, но я уже не чувствовал себя здесь своим, если так можно сказать о родительском доме. Мне казалось, что вот прямо сейчас из моей комнаты выбежит маленький Филипп и, схватив со стола кусок хлеба, убежит гулять с друзьями, но это буду не я – это будет тот самый маленький мальчик, которого я оставил здесь вместо себя, когда уехал в город. Он точно чувствовал себя здесь дома, дома он и остался, а я, его повзрослевшая копия, ушел отсюда навсегда, и у меня уже нет никакого права претендовать на эту территорию. Возможно, что и в комнате общежития останется моя копия, когда я оттуда съеду, и погибнет вместе со зданием при его сносе. Но это вряд ли – я до сих пор так и не обрел в той комнате свой дом.

Эти мысли о чувстве дома не давали мне покоя. Я ни с кем ими не делился, но они преследовали меня с тех самых пор, как я стал жить один. Оказалось, что это очень важное чувство, наравне с любовью и дружбой. Потерять чувство дома и не обрести его – это тяжело. Возможно, что я приехал к родителям на праздники в том числе и для того, чтобы проверить – ну, здесь-то я почувствую себя дома? Но чуда не случилось, и здесь я тоже оказался гостем. Так я официально признал себя бездомным в психологическом смысле этого слова.

Мне вспомнилась научно-популярная лекция Короткова об энтропии, которую я прослушал, сидя на скамейке у подъезда общежития. Если все на этом свете стремится к хаосу и разрушению, неужели я уже никогда не смогу ощутить этого чувства дома, по которому я так соскучился? У меня не было ответа на этот вопрос.

Праздник мы встретили в кругу семьи. Посмотрели телевизор, немного выпили, много поели и разошлись по комнатам. Я решил никому не звонить, а лишь отправить поздравления в мессенджере своим друзьям, коллегам по работе и, конечно же, соседям по общежитию. Для них я написал шаблон в стиле: «Поздравляю с праздником, желаю всего доброго и светлого в новом году». Некоторое время я сомневался – нужно ли отправлять такое сообщение Геббельсу, – и поймал себя на мысли о том, что я считаю его врагом уже просто по привычке. Ведь ничего плохого он мне не сделал и не сказал с того самого момента, как попал в больницу. После выписки мы несколько раз встречались с ним в общаге. Выглядел он нехорошо, несмотря на все заверения Романова. Из ядовитого и цепкого паука он превратился в неуклюжего жука-носорога, ползущего куда-то по своим делам и не обращающего внимания на происходящее вокруг. Теперь он передвигался неторопливо и неспешно, его взгляд перестал быть хищным и надменным, он стал каким-то рассеянным и в то же время тоскливым. После несчастья, которое с ним произошло, я ни разу не слышал ни из общей кухни, ни из его комнаты никаких криков ни на политические, ни на какие-то другие темы. Геббельс стал молчаливым и погруженным в себя. Только сейчас мне стало по-настоящему жаль этого человека. Я скопировал текст сообщения в пустой чат, дописал: «здоровья и силы духа», а затем отправил. Он прочитал мое пожелание, но ответа я так и не получил. Видимо, недостоин.

На следующий день я рассказал родителям о ситуации с общежитием.

– Что будешь делать? – спросил отец.

– В каком смысле?

– Где жить-то собираешься, когда его снесут?

– Ипотеку возьму, куплю квартиру. А деньги, которые выплатят за комнату, как раз на первоначальный взнос пойдут.

Я выпалил это не задумываясь, хотя до этой секунды у меня не было никакого внятного плана по поводу моего будущего жилья. Просто вопрос отца вдруг напомнил мне, что я уже взрослый. Он не дал мне совет, не сказал, что поможет, он просто спросил у меня, как я буду решать проблему. И проблема сразу решилась.

– Потянешь? – спросил он.

– Потяну, – ответил я.

Отец посмотрел на меня оценивающим взглядом, а затем просто кивнул. И это было лучшее благословление, которое я когда-либо получал от родителей.

За день до отъезда в город я решил сходить на кладбище. Погода выдалась солнечной, но морозной. Скрип снега под моими ногами и редкое карканье ворон на деревьях были единственными звуками, нарушающими покой этого места.

Могилу деда я нашел не сразу. За ней уже выстроился новый ряд крестов. Кого-то из лежащих я даже знал. Родители решили не ставить перед могилой ни стол, ни скамейку, поэтому мне пришлось стоять. С фотографии на кресте на меня смотрел мой дедушка, смотрел серьезно – почему-то люди его возраста и его эпохи относились к процессу съемки очень ответственно. Редко кто улыбался. В тот момент мне пришла в голову жутковатая мысль. Сейчас мы так часто фотографируемся, что даже не задумываемся о том, что однажды, еще будучи живым, ты позируешь для фотографии, которая окажется на твоей могильной плите. Никто не говорит: «Так, вот эту фотку удали, а эта ничего такая – оставлю ее для своей могилы». Никто никогда не задумывается о том, как будет выглядеть после смерти. Глупая мысль. Дело живых – жить.

Я подошел к кресту и смахнул с него снег.

– Здравствуй, дед.

Странно это все, если задуматься. Вот есть человек… Человек! Со своими мыслями, мечтами, характером, а потом его не стало. Так обычно говорят об умерших, но это же не так? Что значит – его не стало? Вот он, прямо здесь, под землей лежит в деревянном ящике. Тот самый человек, которого ты знал. И вдруг он под землей. Его кожа расползается, сходит с костей мясо, глаза проваливаются и высыхают… Но разве он от этого перестает быть тем самым человеком? Нет, это он и есть. Только теперь он уже ни о чем не мечтает, ни над чем не задумывается, не шутит и не расстраивается. Ему становится все равно. Все равно… Вот он, первый признак смерти – равнодушие.

– Может,