Девять жизней октября - И. Ф. Сунцова

– Это было красиво. Спасибо. Ну, я тогда пойду?

– Попробовать точно можешь. Если что, ты знаешь, где меня найти.

Дима уверенно кивнул и растаял. Так показалось со стороны, но для себя он уже ментально открыл картотеку с пострадавшими от лап ИИ и нашел интересующие его данные:

Имя: Анастасия

Фамилия: Камышина

Дата рождения: 13/04/1958

Рост: 165 см

Профессия: медсестра

Дети: сын и дочь

Семейное положение: разведена

Если бы в цифровом астрале можно было выпасть в осадок, то от Димы бы остались только пыль и застоялая жидкость – Настеньке по его системе времяисчисления было более ста пятидесяти лет. Зато стало ясно, почему они разминулись на вокзале Завьялова: возлюбленная не просто застряла в прошлом, она находилась в параллельной вселенной, с которой они удивительным образом пересеклись ввиду сбоя программы, столкнувшейся с перегрузкой в виде Велимира. Но было не время размышлять – пора было включить решимость Насти и начать действовать. Дима попытался представить себе, где сейчас находится его зазноба. Будто нависнув надоедливой мухой над комнатой, он мог частично воссоздать в голове картину и увидеть, чем та занималась в данный момент: дубовый стол, над которым склонилась ее фигура, россыпь листов А4, заполненных неразборчивыми резкими узорами, беспокойно подпрыгивающая левая нога в неприметных балетках – чем больше деталей открывалось заостренному вниманию, тем проще вдруг стало приблизиться к силуэту впереди и положить ему ладони на плечи, заземляя и себя, и его.

– Спокойно, Настя, я Димасик.

Женщина вздрогнула не столько от нежного фантомного касания, сколько от неожиданного голоса вне пространства собственных мыслей. С каждой секундой его руки тяжелели, медленно вплетаясь в материю пространства фильма.

Вместо приветствия в ответ на деревянный пол упал загрызенный вусмерть простой карандаш.

Глава 34

Настя. Из века в век

В домике, где Настя в очередной раз утрачивала веру в светлое будущее, горела большая электрическая лампа. Она свисала на толстом проводе с потолка, не облагороженная никаким абажуром, что напоминало сюжет с фотографии крестьянского дома, где впервые появилось электричество. Свет расходился во все стороны, при желании можно было прищуриться и разглядеть вольфрамовую нить, напоминающая тонкую паутину, которой хотелось коснуться, и только запрет рептильного мозга не просто отдергивал руку, а не давал ей даже потянуться к колбе почти идеальной формы.

– Простите, вы, наверное, родственник, я уже ухожу. – Настя очнулась, не замечая почти разгрызенного карандаша и бумаг на столе.

– Нет, это я. Саша, Гиги. Но ближе всего мне имя Дима.

Настя недоверчиво посмотрела на молодого мужчину. У него была настолько ровная осанка, что в позвоночнике Насти забегали мурашки, и ей тоже захотелось выпрямиться. Ей вспомнилась фраза: «Представь, что позади тебя идет Ален Делон». Вот только Ален Гиги Саша Дима стоял не позади, а смотрел ей прямо в глаза, тоже с интересом ее разглядывая. На голову выше Насти, обладатель темных волос с боковым пробором. Широкие плечи, крепкие руки, глаза отливали лиловым цветом. Несмотря на теплую летнюю ночь, на нем была светлая ветровка на молнии. Настя остановила свой взгляд на «собачке», которая качалась и поблескивала, и заметила, что это была простая канцелярская скрепка. В пальцах вспомнилось ощущение давящего на косточки карандаша, словно это ее собственные пальцы неизвестное количество времени чертили, рисовали, штриховали того самого таинственного знакомца по переписке, и вот сейчас он вышел из вороха шелестящих бумажных листов, не сумев обозначить себя одним именем, пусть и выразив свое предпочтение.

В отличие от раскаленной вольфрамовой нити, скрепка не представляла опасности, и Настя потянулась к болтающейся перед глазами вещице. Какая-то сложная комбинация процессов подняла руку Димы, и пальцы эпистолярных возлюбленных соприкоснулись.

Треск разваливающихся стен, оглушающий обоих, заставил схватиться друг за друга. Сверху сыпалась бревенчатая пыль, пол заходил ходуном, лампа на проводе выводила правильные круги. Дима обхватил одной рукой голову Насти, защищая от мира, который грозил рухнуть. Сквозь страшный грохот она услышала, как возле самого уха полузнакомый голос повторял ей: «Не бойся, пробьемся». Казалось, что сердце грякало не двойным ударом, а одинарным. Бух номер раз. Бух номер два. На третьем дом раздробился, звук лопающихся стекол вывел Настю из сознания.

* * *

«Разве звездочки нельзя сложить в носовой платок и унести с собой? Разве цветы, запах которых вдыхали мы, завянут? От его руки рождается моя рука, от моей груди он чувствует свою, от движений и слов расходятся пространство и время. Если нет нас, то и мир чужой».

– Как я людям в глаза буду глядеть, тварюка? Уходи куда хочешь! Школу не окончила, а полезла в койку к пацану. Да было бы к кому, ни кола ни двора!

Проклятия родной матери были страшнее насмешек одноклассниц, страшнее мыслей, как оно – рожать в пятнадцать лет, как воспитывать малыша между уроками… Я надеялась, что мама успокоится, что побранит и сдастся, поймет. Но мать, которая родила без любви, не поймет дочь, которая готова все положить на весы сердца. Все развалилось, я потеряла и родного человека, и любимого, родителей которого принудили увезти его из города.

Украдкой я написала ему, что родила дочку, одна-единственная подруга, которая не отвернулась, бегала на почту, забирала письма, передавала мне. Он не исчезал, просил продержаться, пока не стану совершеннолетней. Мать говорила, что Бог от меня отказался, а ей теперь волочить этот стыд. Я поверила, обходила церкви стороной, крестик сняла и зарыла в лесу. Радовало только одно – дочка, маленькое и любимое создание. Но любить ее вслух я не могла, мать глядела на нас ненавидящим взглядом, изредка подходила, повторяла, что на папашу похожа, ничего нашего…

Однажды ночью я спала плохо, с открытым ртом, отчего язык пересох, съежился в плоский лист яблони и, казалось, вот-вот рассыплется во рту – страшно им пошевелить. Глядя в потолок, я решилась все-таки встать и сделать глоток воды. Подойду к дочке, успокоюсь. Мне очень захотелось взять ее на руки, пусть и разбужу мать, если малышка закричит. Я протянула руки, бережно просунула их под одеяльце. Приподняла, поднесла маленькое личико к себе, коснулась щекой гладенькой щечки. Весы сердца раскололись надвое, чаши их со звоном набатного колокола покатились по полу. Не было моей доченьки, забрал Боженька мою родненькую, под крестик в лесу.

Еще до света я достала большую сумку, с которой всего месяц проходила с доченькой на прогулки, сложила в нее то, что подвернулось, и ушла из дома, уехала