Имя раздора. Политическое использование понятия «гражданская война» (1917–1918) - Борис Иванович Колоницкий

Как мы видим, не только Ленин, но и лидеры других революционных партий, считавших, что страна живет в условиях гражданской войны, думали, что единственным выходом из нее должна быть победа «народа» и поражение «царизма». Использование понятия гражданская война решало задачи политической мобилизации особого рода, предполагавшей вооруженное противостояние.

В то же время стал нарастать запрос и на выход из состояния гражданской войны. Так, известный резонанс вызвала статья видного общественного деятеля князя Е. Н. Трубецкого, призывавшего революционеров отказаться от политических убийств, а правительство — прекратить казни: «И разве гражданская война, не прекращающаяся в дни первых думских заседаний, не есть вызов самой Думе!» — восклицал он после открытия Государственной думы в мае 1905 года[185]. Этот призыв к деэскалации гражданской войны нашел положительный отклик у консервативного «Нового времени»[186], хотя был в то время отвергнут не только социалистами, но и многими либералами, которые требовали амнистии и прекращения правительственных репрессий, однако не были готовы одновременно осудить террор и другие акции насилия, осуществленные революционерами. Ситуация продолжающейся гражданской войны, по их мнению, не оправдывала репрессии правительства. Автор кадетской газеты писал:

Если жертвы смертной казни считаются сотнями, то жертвы расстрелов — тысячами, может быть, десятками тысяч. Пусть нам не говорят: идет гражданская война. Камни вопиют о чудовищной, безумной, бесцельной жестокости невежественных, отупелых от военной дисциплины или сознательно-зверских укротителей[187].

Вместе с тем не все авторы были готовы описывать общественно-политическую ситуацию как уже начавшуюся гражданскую войну: одни, признавая всю сложность и опасность ситуации, были противниками употребления этого понятия и находили иные слова для описания кризиса, а другие полагали, что вооруженное общественно-политическое противостояние еще не достигло такого уровня, когда использование термина гражданская война было бы обоснованным. Угроза гражданской войны, однако, представлялась им вполне реальной и актуальной; ставилась задача ее недопущения.

Нередко призыв предотвратить гражданскую войну исходил от консервативных кругов, которые заявляли, что радикальные социально-экономические и политические преобразования неизбежно будут лишь способствовать переходу вооруженного противостояния на качественно иной уровень. Страх перед угрозой полномасштабной гражданской войны, получивший широкое распространение, использовался для пропагандистского обеспечения консервативного политического курса, исключающего радикальные реформы.

Впрочем, в консервативной среде для характеристики явлений, обозначаемых с помощью понятия гражданская война, чаще употреблялись иные слова, прежде всего — смута[188].

Распространению этого термина способствовало несколько обстоятельств. Историческая память о Смуте начала XVII века была очень важна для политической культуры монархического патриотизма[189], а события 300-летней давности использовались как ключевая историческая аналогия для интерпретации общественно-политического кризиса в 1905 году; некоторые даже писали о «второй смуте» (ситуация повторится в 1917 году, а затем и во время Гражданской войны, когда консерваторы вновь обратились к Смутному времени для понимания революционного кризиса)[190].

К тому же слово смута в начале XX века оставалось и юридическим понятием: глава пятая уголовного уложения, имевшая название «О смуте», состояла из 18 статей, касавшихся самых различных преступлений, которые в других случаях иногда обобщенно именовали «государственными» или «политическими»: от участия в «публичных скопищах» до членства в сообществах, «заведомо воспрещенных в установленном порядке», от оказания «дерзостного неуважения Верховной Власти» до восхваления тяжких преступлений[191]. Постоянно совершаемые действия, квалифицируемые как преступления такого рода, также заставляли вспоминать о смуте в условиях революции.

Были и иные причины, побуждавшие консерваторов чаще использовать слово смута для описания текущей ситуации. У понятия гражданская война и даже в большей степени у понятия революция, также очень ограниченно используемого и консервативными общественными деятелями, и бюрократами, был немалый потенциал для легитимации насилия. Сам термин гражданская война предполагал вооруженное противостояние членов одного гражданского сообщества. Слово же смута изначально отрицало подобную симметрию: отсылка к событиям XVII века криминализовала и интернационализировала внутренний конфликт: враги, противники и даже оппоненты описывались как «шайки преступников» и/или как орудие внешних врагов, интервентов, желающих ослабить и даже уничтожить Россию. При этом термин смута порой несколько модернизировался, приспосабливался к реалиям начала XX века: появились словосочетания «революционная смута», «гражданская смута».

Другая историческая аналогия, используемая консерваторами и в 1905 году, и в 1917‑м, — пугачевщина. Память о крестьянской войне XVIII века также ассоциировалась в этих кругах с темами преступности и «бунта», жестокой анархической и иррациональной борьбы не только с государством, но и с самой идеей государственности. Пугачев с его сообщниками и Екатерина II с ее генералами и бюрократами не были «согражданами», их нельзя назвать членами одного гражданского сообщества. Подобная аналогия также затрудняла применение понятия гражданская война в консервативной среде.

Было, однако, одно необычайно важное исключение: М. О. Меньшиков, ведущий автор «Нового времени», употребил термин гражданская война в конце 1905 года, а затем неоднократно его использовал. Взрыв насилия осенью привел к тому, что одни авторы (разной политической направленности) стали говорить о принципиально новой фазе гражданской войны, а другие лишь теперь констатировали ее начало.

В ноябре 1905 года Меньшиков писал о реальной угрозе гражданской войны, которую готовы немедленно развязать революционеры:

В столице, где естественно должна решиться судьба анархии, она надвигается неумолимо, как ночь. Разве каждый день с утра до вечера не продаются — и нарасхват! — десятки и сотни тысяч экземпляров мятежных изданий? Разве в этих изданиях не раздаются оглушительные воззвания к гражданской войне? <…> Петербург еще не испытывал внешних нашествий и гражданских войн. Кажется, пришел срок испытать и это[192].

На эту публикацию отреагировали современники. Л. Д. Троцкий цитировал слова Меньшикова, чтобы обличить насилие со стороны консервативных сил:

Революция защищает свою героическую грудь от штыков и ножей разбойничьей реакции, — обезоружить ее, связать ее по рукам и по ногам, опрокинуть ее навзничь и наступить на нее казацким сапогом! Эй, палачи, за работу![193]

Для Меньшикова гражданская война — это война инородцев, прежде всего выходцев с инородческих окраин империи, против России; это восстание, угрожающее самому существованию державы:

Вовсе это не «великая русская революция», а великая инородческая смута. Строго говоря, это вовсе даже не революция, а под личиной ее форменная война, объявленная России коалицией ее внутренних соседей <…> идет не революция, а действительная война <…> есть ли смысл называть революцией то, что по существу есть война?[194]

Мысль о том, что сложившуюся ситуацию следует понимать как внутреннюю войну, Меньшиков развивал и в последующих своих публикациях: «Пора понять нам, что это не просто бедствие: это война, и, может быть, самая отчаянная из всех, какие велись за жизнь России»[195].

Вопрос о роли национальных территорий в общероссийской гражданской войне стал в это время предметом полемики: так, одни авторы уделяли преимущественное внимание событиям в Польше и на Кавказе,