Имя раздора. Политическое использование понятия «гражданская война» (1917–1918) - Борис Иванович Колоницкий

Представление об «угасании импульсов гражданской войны»[2483] к началу весны 1918 года лишь частично соответствует реальности. Анализ политического языка различных сил не оставляет сомнений в том, что гражданская война проговаривалась и как угроза, и как реальность. С середины марта по середину ноября риторика ее репрезентации в политическом языке приобрела более очерченные формы. В риторическом репертуаре враждующих сторон закрепились основные приемы использования понятия гражданская война: от отрицания и зримого камуфлирования к позиционированию в качестве лозунга, от наименования ее «угрозой» до придания ей характеристик постоянства.

Тема прекращения гражданской войны прослеживается в публичном дискурсе противоборствующих сторон. Этот лозунг выдвигали разные силы, вкладывавшие в него совершенно разный смысл. Ленину была присуща наибольшая гибкость в этом вопросе: он неоднократно говорил о «прекращении» гражданской войны в смысле уже одержанной победы большевиков; это наблюдается вплоть до чехословацкого выступления в конце мая. В то же время требование остановить гражданскую войну стало лозунгом для умеренных эсеров и меньшевиков, организовавших оппозиционное движение на промышленных предприятиях. Большевики тоже обвиняли своих оппонентов в разжигании внутреннего конфликта, особенно когда в конце мая он перешел на новый уровень эскалации. С образованием Комуча эта «демократическая» и «народная» власть противопоставлялась повинным в гражданской войне узурпаторам, победа над которыми означала бы конец внутренней войны. Однако и в этом случае риторика окончания войны увязывалась с необходимостью увеличения масштабов насилия. Осенью большевики на волне успехов ассоциировали окончание гражданской войны с полной победой над внутренней контрреволюцией, распространением мировой революции и — все чаще — всемирной гражданской войной.

Эскалация военно-политического конфликта дала поводы проговаривать его по-новому. Важнейшим из них с весны 1918 года стала гражданская война в деревне. Оценивая ее с диаметрально противоположных позиций, большевики и их оппоненты сходились в одном: советская власть создала концептуальную рамку для «привнесения» гражданской войны в деревню как атрибута «классовой борьбы» и «углубления» революции. Левые эсеры, до июля входившие в руководство советских учреждений, также использовали «язык класса», но все чаще протестовали против насилия в отношении крестьян. Правые социалисты, что особенно заметно на примере Комуча, акцентировали вину большевиков в конфликтах в деревне. Контрреволюционные силы Дона, Кубани и Сибири отрицали язык революции; в их интерпретации за гражданскую войну в деревне несли ответственность все социалисты, а также «чуждые» группы населения.

Собственно военный аспект употребления понятия гражданская война был важен для всех вовлеченных в борьбу сил. Приспосабливаясь к специфическим условиям военно-политического конфликта, все они пытались лимитировать политическую агентность солдат и офицеров/командиров, что не исключало политической индоктринации личного состава. Белое движение пыталось реализовать чаемое с Февральской революции стремление деполитизировать армию, что могло влиять на относительную маргинализацию понятия гражданская война. В то же время «белые» несравненно чаще «красных» повествовали о политическом конфликте на языке военной терминологии, иногда дополненной экспрессивно окрашенными лексемами братоубийство, междоусобица и, разумеется, смута. «Красные» все активнее прибегали к позиционированию своих врагов в качестве «наймитов» мирового империализма. Последние, в свою очередь, отказывали «красным» в наличии независимой от немцев агентности.

На фоне заметного проникновения идиомы вглубь политической коммуникации бросается в глаза диспропорция ее применения разными акторами в различных ситуациях. Редкими были теоретические дискуссии о концептуальном наполнении термина (отдельные высказывания Ленина, привлекавшие потом большое внимание историков, не сопровождались серьезными дискуссиями). В этом отношении выделяется творчество группы казанских большевиков, участвовавших в издании газеты «Гражданская война» в июле — августе 1918 года. Однако условные большевики, меньшевики или эсеры не видели необходимости полемизировать друг с другом по вопросу о гражданской войне (тем более с «правыми» и «буржуазными» силами). Редкие специальные тексты на эту тему оставались без ответа, дискуссии — без продолжения. Не только правые, националистические, монархические и иные контрреволюционные силы избегали теоретизирования по этому вопросу, но и авторитетные марксистские и неонароднические интеллектуалы предпочитали не посвящать отдельных заголовков своих текстов гражданской войне: это в какой-то степени свидетельствует о том, что данное явление сравнительно редко становилось объектом изучения. Многочисленные государственные образования на территории бывшей Российской империи в своих конститутивных и законодательных актах и воззваниях сравнительно нечасто использовали это понятие и его производные.

В плакатах 1918 года визуализация собственно термина не наблюдается, хотя конструированию образа врага большое внимание уделяли многие художники и издатели разной политической ориентации[2484]. Непропорционально большее число плакатов было издано советскими учреждениями, чаще всего центральными: они прославляли мировую революцию и классовую борьбу, разоблачали контрреволюцию и империалистическую войну, однако тематика гражданской войны не проговаривалась как самостоятельная. Нам не удалось найти плакаты, в которых употреблялось бы словосочетание гражданская война, и можно предположить, что такие упоминания встречались крайне редко. Кроме того, сама гражданская война как явление, как противостояние сограждан, с трудом подвергалась визуализации. Это красноречиво свидетельствует о противоречивом статусе рассматриваемого понятия для агитации и пропаганды.

В свою очередь, последнее обстоятельство могло быть вызвано более широким социальным контекстом (не)приятия термина и (или) обозначаемой им реальности. Об этом косвенно свидетельствует практически полное его отсутствие в известных нам письмах различных адресантов В. И. Ленину и Л. Д. Троцкому[2485]. За редким исключением, даже в текстах, перенасыщенных политической семантикой, вычурных и эмоциональных, интересующее нас словосочетание встречается редко. Оно не вошло в практику широкого массового употребления, хотя вряд ли можно сомневаться в том, что к концу 1918 года понятие гражданская война вошло в «социальный словарь» большинства современников.

Заключение

1. Войны слов

Гражданским войнам предшествуют войны слов — слов, которые становятся необычайно важными для жителей страны, скатывающейся к масштабному внутреннему вооруженному конфликту.

В 1917 году обостряющийся общественно-политический кризис нередко воспринимался современниками как ужасающая неспособность разных жителей одной огромной страны говорить на одном языке, понимать друг друга, договариваться и действовать сообща. А. Ф. Керенский в ответственном публичном выступлении с горечью говорил о невозможности найти «новые нечеловеческие слова», которые могли бы сплотить его аудиторию. В то же самое время видный деятель конституционно-демократической партии В. Д. Набоков упоминал о необходимых для национального объединения словах: «Нам хотелось бы, чтобы был найден вновь тот общий язык, который связывает, а не разъединяет»[2486]. Язык единения, однако, не был обретен, а разнообразные расколы в обществе, сопровождающиеся насилием, лишь углублялись, создавая условия для гражданской войны. Расколы эти сопровождались и войнами слов. Противоборствующие политические силы предлагали свои слова, описывающие политическую и общественную реальность, и стремились вытеснить, запретить, изгнать из употребления опасные слова, предлагавшиеся политическими оппонентами.

В конце лета 1918 года А. И. Тарасов-Родионов, посетивший Сибирь, сообщал в Петроградское бюро ЦК РКП(б), что на