Дыхание Донбасса - Владимир Дмитриевич Пронский

– А то сбежал, сбежал?! Вот и нашёлся – сам позвонил, о дочке спрашивал. Радуйся!

– Не знаю, мама, что и делать…

– Из-за Максима?

– Из-за него. Прикипела, будто заново родилась. Он мне сначала казался оболтусом, а потом поняла его душу…

– Как это понять?

– Счастлива, мам, я с ним. По-женски счастлива!

– У него, наверное, медовый месяц с тобой?! Покувыркается-покувыркается и охладеет. У мужиков бывает так. Надоедает одна, за другой тащатся!

– Вот об этом ничего не могу сказать, а то, что есть, меня устраивает.

– «Устраивает» её! Ты хотя бы думаешь, что говоришь-то? О Виолке совсем забыла, телячий задор навалился?!

– Если всё сложится, её к себе возьмём.

– Ой, как далеко заглядываешь-то? Какие планы грандиозные!

– Ладно, мам, разберусь. А ты, если не хочешь помочь, так и скажи. Тогда Виолку в садик отдам, на пятидневку!

Маргарита вздохнула, и Ксения поняла, что мать согласилась с ней, хотя куда ей деваться? Получалось, что она одержала победу над ней, но такая победа совсем не радовала. Не хотела она неприятного разговора, не хотела оправдываться, а тем более перед матерью. «Ведь ей ничего не стоит понять дочь, ну, загулявшую, называй меня, как хочешь, но ведь мною движет обида. Как бы ты поступила, если бы отец уехал на войну, не объяснившись, тайно, отделавшись лишь запиской! Это что, нормально? А ведь я живой человек, у меня собственная гордость имеется. И может, судьбой определено поступать именно так, как я поступаю!» – думала Ксения, когда установилось напряжённое молчание.

И чтобы освободиться от гнетущей неловкости, спросила:

– Как дела у отца?

– Кто мне чего говорит… «Проводится лечение…» – вот и весь сказ! Если было что-то серьёзное, то, думаю, обязательно бы сказали.

– Не факт!

– Даже если это и так, что я могу сделать?! Не буду же я медикам указывать.

О Германе Михайловиче, его болезни они теперь говорили спокойно, как и о Максиме, и Ксения поняла, что мать окончательно согласилась с ней, приняла её сторону, поэтому и в разговоре пропал оттенок раздражённости, непримиримости. Они вновь стали мамой и дочкой в лучшем понимании этого определения, и Ксения, когда уезжала, обняла её:

Люблю тебя, мама!

14

Германа в клинике ничего не удивило. Накаченный лекарствами, он проспал почти сутки с небольшими перерывами, а когда более или менее пришёл в себя, то быстро освоился. Ему и ранее доводилось попадать на больничные койки по разным поводам – ничего для него нового. Он лишь думал, что тут сплошь буйные, опасные пациенты в своих непредсказуемых проявлениях, а они ходят по длинному коридору и улыбаются. Кто сам себе, кто встречным, но кто-то шествует с задумчивым и умным видом, казалось, оторвавшись от всего сущего в мире и нисколько не огорчаясь здешним интерьером. Они и в палате, где, помимо Германа, находилось ещё трое, вели себя так же: интеллигентно и приветливо, называли друг друга по имени и отчеству. «Вы все тут или сволочи, или негодяи, что почти одно и то же! – думал он о соседях. – И чего выпендриваетесь?!» Лишь на третий день, пройдясь по коридору далее обычного, он наткнулся на дверь с табличкой «Изолятор», и этот факт сразу напомнил, где он находится, тем более что из-за глухой двери, перегораживающей его, слышались непонятные и пугающие звуки… И захотелось поскорее уйти в свою палату, лечь на кровать, закрыть глаза и постараться ничего не видеть и не слышать.

К концу первой недели он всё чаще вспоминал семью, работу, свой фонд, существовавший на словах и весь помещавшийся в его сейфе. Он думал обо всём сразу и по отдельности, и не знал, на чём сосредоточиться, понять, что важнее для него теперь и в будущем. Размышляя и просчитывая дальнейшие планы, он пытался связать воедино невозможность использования барселонских сбережений, будущее компании, отношение в семье и, конечно же, судьбу конкурса. Но более всего надоело думать о неиссякаемых претендентах в писатели, вступающих в союз, кто за деньги, кто по знакомству, у кого знакомств особенных не имеется – за ведро клюквы. Был такой случай, прямо при нём, когда он заехал к Семибратову забрать газету со своим рассказом, а к тому приехал мужик из провинции, привёз изданную в местной типографии тоненькую книжку и клюкву. Книжка – повод для вступления в союз, а ягоды – в подарок. Причем по своей душевной простоте соискатель выдал хозяина кабинета:

– Вот, Тимофей Ильич, как и договаривались, клюква доставлена. Полное ведро, правда, немного утряслась по дороге… – Гость попытался снять для наглядности марлевую обвязку с обливного ведра, но Семибратов остановил:

– Верю, верю – сегодня же передам по назначению… – скороговоркой сказал он и стеснительно глянул на Чернопута. Тот, чтобы не смущать его, поднялся со стула, сказал, глазами давая понять, что прекрасно понял ситуацию:

– Спасибо за публикацию, Тимофей Ильич!

Вспомнив этот эпизод, Герман вдруг повеселел, забыл, где находится: «Скоро ты не так завертишься, когда твои двести „рублей“ уплывут в неизвестном направлении!» И литературная тема вновь затмила всё остальное, и Чернопут вспомнил, что он давно решил покончить с конкурсом: «Что я с ним голову-то себе морочу?» Но подумав вполне разумно, Герман вспомнил, с чего начинались хлопоты: «Но ведь я хотел ославить их, у меня была жажда мести и осмеяния графоманов, стремящихся к славе, хотя ничем не заслуживших её, поэтому пускающихся на все ухищрения ради прославления себя любимых! А ведь их прошла череда даже за короткое время со дня объявления конкурса. И как же делалось противно на душе от их готовности расшибиться в лепёшку, лишь бы добиться престижного звания, повышающего, как им виделось, статус в литературном сообществе. О читателях они даже и не думали в такие моменты, словно сочиняли опусы лишь для нужных людей. Один совсем липкий даже заявил, что откажется от призовых, потому что для него важнее признание и любовь народа! Так и объявил! Как же человек может опуститься! И главное, не замечает этого, считая, что всё вокруг покупается и продаётся!»

Отвернувшись к стене и делая вид, что спит, Герман Михайлович много думал на эту тему, и она всё более захватывала. В мыслях всё лихо получалось, ведь рано или поздно выяснится, что находился он в больнице не с инфарктом, а по причине психического, пусть и лёгкого расстройства, вызванного, как выяснил лечащий врач, нервозностью на производстве, в быту, да и вообще в