Дыхание Донбасса - Владимир Дмитриевич Пронский

В машине внучка начала ныть:

– Почему у нас нет аквариума, я тоже рыбок хочу!

Маргарита могла наобещать ей сейчас что угодно, а сама пела в душе от радости, что не упустила своего, пусть и немного денег, но и такая сумма не будет лишней в семье. Почему-то вспомнились слова доктора, и, иронизируя, она заочно посмеялась над ним: «Вот вам, дорогой Владимир Абрамович, и „сгорело бабло“. Вроде пустячок, а ведь приятно!» Перед домом вспомнились слова Подберёзова, говорившего о деньгах, по-прежнему поступающих в фонд. Поэтому, приехав домой, сразу позвонила ему, но никто не взял трубку. Тогда раскрыла сумку, решив пересчитать деньги, но прежде взглянула на бумаги. Взглянула и ахнула: на одной список меценатов фонда, а на второй – выписка из испанского банка! Всмотрелась в сумму и, не веря себе, протёрла глаза: без двадцатки пять миллионов евро значилось в выписке! «Ах, паскудник, ах, негодяй! – заочно заклеймила она мужа. – А то миллион, да и тот неполный…» Но ругалась она в душе недолго, начала думать, как вернуть эти деньги, как ими завладеть, и возможно ли это в нынешнее сволочное время?

От мыслей отвлёк звонок. Посмотрела – Подберёзов.

– Слушаю вас!

– Вы звонили? У меня есть пропущенный звонок.

– Я сейчас от Германа Михайловича, он просил вам передать, чтобы все деньги, поступившие в фонд, вы привозили мне в любое удобное для вас время! – строго сказала она, будто собеседник стоял перед ней навытяжку.

– Обязательно-обязательно, Маргарита Леонидовна! По-иному и быть не может! – торопливо и угодливо пообещал Подберёзов, зная, что её муж находится в психической, и мстительно подумал, невольно вспомнив об отданной Танкисту сотке: «Но сперва своё верну, да с прицепом, как компенсацию за порчу нервов и стихийную трату времени! А потом и „Писатели Заречья“ будут в моём кармане! Вот так всех держать буду!» – и, стиснув кулак, счастливо улыбнулся и вздохнул.

17

Пугливо и настороженно подходил к родительскому дому на окраине посёлка Семён Прибылой, представляя встречу с родителями, придумывая объяснение долгого отсутствия, когда даже не мог позвонить, а теперь чего ж – придётся изворачиваться. Он никогда им не врал, ну, может, в раннем детстве, как и большинство мальчишек-врунишек, а став взрослым, если не было возможности сказать колкую правду, затаивал её в молчании, скрывал в отговорках. Что он теперь скажет родителям: мол, на войне был?! Да у матери сразу сердце остановится, а отец, не поверив, переспросит: «Где-где?» – и, не дождавшись ответа, потянется за сигареткой. А что им ещё сказать? Что, закусив удила, бросив семью, увязался за казаками воевать? Что рассчитался на работе? Что жена загуляла? Что, окончательно на всё обозлившись, бросил разухабистую семейку, в которой каждый за себя? Всё рассказать, а потом «обрадовать»: так, мол, и так, дорогие родители, поите теперь и кормите бездомного сына, оставшегося без семьи, без работы, а ему необходимо перекантоваться, пока не восстановится нога. Потом он, конечно, поедет в город, снимет комнату, подыщет работёнку. Хорошо, что на банковской карточке кое-что сохранилось, так что не пропадёт совсем-то.

Дверь рядом с воротами была закрыта, Семён нажал кнопку звонка, услышал в открытую форточку звонок в доме и где-то совсем рядом хрипловатый голос отца:

– Это кто там?

– Открывай ворота, Иван Семёныч, не прогадаешь!

– Вот кто, оказывается, прибыл!

Отец хлобыстнул задвижкой, растворил дверь и отступил на шаг, пропуская сына:

– Ну, наконец-то, – вздохнул он. – А то уж заждались!

Они обнялись, в обнимку пошли к крыльцу, а навстречу мама – Вера Алексеевна.

– Вот и сынок приехал! – вздохнула она. – А чего же машину-то не загоняешь?

– Без машины сегодня… – Он не стал объяснять причину, а она промолчала, не желая настырничать: главное, что сам прибыл.

Осторожно ступая, скрывая хромоту, Семён вошёл в дом, снял с плеча рюкзак, заглянул в ванную комнату, где помыл руки, умылся. Вернувшись, достал из рюкзака коробку конфет, колбасу, сыр, бутылку водки. Повесил на спинке стула около кровати кое-что из одежды, поправил на серванте фотографию старшего брата Андрея, утонувшего пять лет назад, подумал, что завтра надо будет сходить к нему на могилку… На какое-то время застыл, перебирая в памяти прежнюю жизнь, а встрепенулся от голоса мамы:

– Сёмушка, ты где? Иди ужинать, отец перед бутылкой волнуется…

Семён выпил с отцом лишь по рюмке – тому надо было утром на работу, Семён выпил бы ещё одну, но в одиночку не стал.

– Как там за границей-то? – спросила Вера Алексеевна, когда мужики закусили. – А то сватья говорила, что теперь туда не очень-то и попадёшь – война идёт.

– Ну, не на всё же они санкции-то навалили. Им ведь тоже надо существовать. Чего они без нашего газа, например, сделают. Привыкли всю жизнь на дармовщинку жить, а теперь газ-то кусается. Ну, это уж за что, как говорится, боролись… Не всё им других грабить да войны развязывать.

– Да-а, – вздохнул отец, поддерживая сына. – Прожили жизнь, горя не зная, а теперь вон какая заваруха. И чем всё закончится – одному Богу известно.

– Нормально закончится. Западники все изоврались – уж не знают, что придумать, а врут-то из-за подлой сущности, всю свою грязь на нас вешают. Только ничего у них не выйдет, и победа будет за нами! – твёрдо сказал Семён и неожиданно спросил: – Как племяш-то поживает?

– А чего Женьку́ будет. Забегает иногда, только с ним особо и не поговоришь. Два слова скажет – и только видели его. О тебе спрашивал, когда, мол, Семён приедет.

– Велосипед обещал ему, вот и спрашивает. Завтра сходим в торговый центр, посмотрим. Как его мать-то? Замуж не вышла?

– Не тот она человек, чтобы мужиков перебирать. Оленька-то в церковь зачастила. Как воскресенье подходит, так она спешит-торопится с утра в храм. И молчаливая стала. О чём ни спросишь, ответ один: «На всё воля Божия…»

Они на какое-то время замолчали, и Семён подумал, что зря спросил о невестке, словно очень интересовался ею, хотя всегда она ему нравилась: тихая, спокойная, никогда голоса не повысит, даже, грешным делом, думал: «Вот бы мне такую жену! Забот бы не знал!» После гибели брата помогал ей деньгами, потому что на Женьке обувка и одёжка огнём горела, и никогда ничего не позволял лишнего, словно Андрей всё видел и слышал с горней высоты, и мог осудить.

После ужина за чаем особого разговора не получилось, хотя родители заметили его изменившееся