Искупление - Элис МакДермотт

работы в детском саду, хотя раньше я здесь себе такого не позволяла. Мы старались не касаться больных, особенно пациентов с ожогами, – лишь улыбки, и ласковые слова, и маленькие подарки. В отчаянном порыве я обхватила ее руками, и она тут же уткнулась щекой мне в плечо. Но и это ее не утихомирило. Я чувствовала жаркое дыхание у себя на шее, но вопль не прекращался, разве что теперь она вопила прямо мне в ухо – болезненный звук, заглушающий все прочие.

Я обнимала ее. И за эти пару минут (звучит, наверное, странно) она стала для меня абсолютно реальной – тело, человеческое, отдельное, а не просто проблема, которую надо решить; до этого она была… да, ребенком в муках, но еще и воплем, который надо прекратить; звуком, который надо загасить или приглушить; несчастным существом, но абсолютно чужим. Мне даже приближаться к ней было страшно.

Но за то (недолгое) время, что я прижимала ее к себе, я осознала, что ее вопль – это лишь продолжение, отражение ее изначального вопля, раздавшегося дни, недели тому назад, когда она почувствовала первое касание пламени, словно изначальный, отчаянный побег от боли все еще хранился, свернувшись, в ее тонких костях. Я остро ощущала ее маленькое тело – кости и нежную плоть, стук сердца и пульс, а еще кости, пульс, стук сердца тех, кто произвел ее на свет, образовал ее, а еще кости, плоть, пульс, голос тех, кто образовал их.

И так далее.

Трудно подобрать слова.

Я прижимала к себе эту девочку и чувствовала затаившуюся, свернувшуюся борьбу, муки, которые она перенесла, негодующую, мышечную настойчивость маленького тела, убегающего от первого касания боли. Но я чувствовала и настойчивую жизнь: кости, пульс, голос, плоть; ужас и негодование – да, но вместе с тем решительную, нерушимую, человеческую, отдельную жизнь. Я чувствовала постоянное повторение, нескончаемое наследование, жизнь за жизнью за жизнью, образовавшие это дитя. Я ощущала тягу, потребность, нужду сломать костяной замок, рожать в муках, снова и снова и снова, – тот самый инстинкт, безмолвный призыв, произведший на свет орущего ребенка в моих руках, жаркое дыхание у меня на шее, оглушительный крик боли у меня в ушах.

Я очень ясно все это помню.

Может, я так остро все чувствовала, потому что сама была беременна, но еще не знала об этом. Или вот-вот должна была забеременеть. Не могу сказать точно, какой это был месяц и какая суббота. Может, уже после выкидыша; может, пережив утрату, я обнимала этого маленького ребенка с осознанием того, чего не смогла добиться, но также с новым, еще не оформившимся пониманием импульса, настойчивости, тяги произвести жизнь.

На мгновение она остановилась. Замолчала. Я чувствовала ее жаркое дыхание, влажные губы у себя на шее, но на короткий, короткий миг она замолчала. Я надеялась, что она уснула. Но, скорее всего, она просто набирала воздух для нового вопля. Подошла медсестра – вероятно, недовольная тем, что я обнимаю девочку с незажившими ожогами. Я торопливо убрала руки и шагнула назад, подхватила корзинку. Девочка снова вопила – а может, она и не переставала. Медсестра попыталась усмирить ее, разжать пальцы, вцепившиеся в бортик кровати, уговаривала ее прилечь. Успокоиться.

Отойдя, я увидела Шарлин в проходе между рядами с почти пустой корзинкой на локте.

Поверх пронзительного вопля она сказала:

– Ровесница Рейни, бедняжка. Совсем как моя дочка. – А затем, немного помолчав, почему-то добавила: – Как я…

Был ли это напалм? Возможно. Прежде его уже использовали французы. В тот год война на Севере вынудила многих перебраться в город. Америка помогала Югу выжигать леса. Напалм. Белый фосфор. Но я не знаю точно, что это было. Кого винить за эти страдания.

* * *

Конечно (я уже подбираюсь к твоему вопросу), американские врачи и санитары в больнице тоже были. Их было немного, и Шарлин, казалось, подружилась со всеми.

Больше всего мне запомнился лейтенант Уэлти. Уоллис Уэлти – такое имя не забудешь. Долговязый парень не старше тридцати. Только что окончил резидентуру по педиатрии в Америке. Один из тех приветливых южан (из Джорджии, кажется), которые умеют заглянуть тебе в глаза с мгновенным, искренним интересом, но без нахальства. Как я вскоре узнала, он был «партнером по преступлениям» Шарлин. Она брала его с собой в детские приюты, а он иногда позволял ей увязаться за медиками – без официального разрешения, – когда те ездили в лепрозорий на побережье.

Были там и врачи постарше (мне они казались пожилыми), серьезные американцы и британцы, приезжавшие работать с местными хирургами. Наверное, по программе «Сердца и умы»[26], хотя не помню, чтобы в те годы кто-то использовал это название. Им помогали молодые санитары, которые постоянно менялись – одних направляли в больницу для обучения или практики, другие приезжали сами, ради детей. А может, это была такая рекламная акция «Сердец и умов». В моих глазах все эти парни (по сути, еще мальчишки), такие веселые и радостные, такие хорошие, – все они были добровольцами. Как раздувалось от слезливой гордости мое патриотичное сердце!

Одним из этих молодых санитаров был Доминик.

Ему было девятнадцать или двадцать. Невысокий, коренастый. Однажды он рассказал мне, что набрал двадцать фунтов на курсе боевой подготовки. «Все мышечная масса», – шутливо добавил он, почесывая коротко остриженную голову, и все равно двигался он с дурашливой, развинченной беспечностью упитанного ребенка.

Открытое, приятное, американское лицо, светловолосый, голубоглазый. Неисправимый оптимист. Словом, ходячее клише.

Шарлин первым делом сообщила мне, что он отказник, поэтому и выучился на санитара.

– Такой набожный католик, что Папе Римскому даст прикурить, – сказала она.

Но я видела, что Шарлин относится к нему с симпатией. Или, по крайней мере, с одобрением – эта эмоция давалась ей легче. Время от времени он выводил ходячих больных во двор (в основном мальчиков, но не только) и играл с ними в уифлбол. Шарлин регулярно поставляла ему новый инвентарь, чтобы он мог театрально развернуть картонную упаковку и пробежать ладонью по гладкой бите, по нетронутому пластику мяча. Во время игры он изображал спортивного комментатора, описывал, как подает мяч (однажды, когда он учил баттеров отбивать, подавала я). У него прекрасно получалось изображать вопли болельщиков.

Разумеется, сколько бы Доминик ни приправлял свои комментарии школьным французским или вьетнамскими фразочками, которые коверкал еще больше, чем я, дети не понимали ни слова – и все равно они его обожали. Все матчи заканчивались одинаково: Доминик валялся в пыли, облепленный детьми. Иногда он триумфально возвращался в палату с каким-нибудь хромым или забинтованным мальчишкой