Искупление - Элис МакДермотт

сел рядом с нами в коридоре. Это был грустный худощавый молодой человек, всегда в одном и том же темном костюме и узком галстуке. Стелла как-то сказала, что он прожил бы счастливую жизнь, если бы никогда не видел стихов. Помню его нежно-лиловые носки, как он подтянул брюки и опустился на корточки, избегая встречаться с нами взглядом. Мы, его студентки, девушки Мэримаунта, устроились, подложив под задницы туфли и натянув юбки на колени, прекрасно понимая – теперь-то уж точно, – что все это обман.

Не знаю, как так вышло, но мы со Стеллой быстро подружились. Наверное, она была рада, что хоть кого-то из однокурсниц не пугают ее взгляды. Я же была рада, что кто-то требовал, чтобы я свои взгляды высказывала. Стелла хотела спарринг-партнера, я хотела, чтобы за моей застенчивостью разглядели ум.

В общем, мы стали парочкой.

Как-то раз я согласилась пойти с ней в Сити-Холл-парк на ежегодную демонстрацию против этих самых абсурдных учений. Протесты придумали Дороти Дэй и другие чудаки из Движения католических рабочих, объяснила Стелла, и раньше их всегда арестовывали и отпускали. Но в прошлом году активистам дали по тридцать суток. Дороти написала об этом статью, и огласка властям не понравилась. («Пожилая леди за решеткой. С наркоманами и лесбиянками».)

По задумке Стеллы, мы должны были отправиться в центр города на демонстрацию и отказаться уйти в укрытие, чтобы нас арестовали вместо Дороти Дэй, – агнцы на заклание.

– Им нужно будет кого-то сцапать, – сказала Стелла. – Но снова хватать Дороти они не захотят. Так пусть арестуют нас.

Я колебалась – думала, что скажет отец, – но в те дни я легко поддавалась влиянию. И к тому же, сколько бы я ни подражала смелости и негодованию Стеллы, что-то подсказывало мне, что ни один полицейский не станет запихивать в зарешеченный фургон юных католичек в бриджах и с хвостиками, крестики на тонких золотых цепочках – подарок на первое причастие.

Утром мы оставили «Свонелёт» в центре и пешком отправились к Сити-Холл-парку. К этому времени я успела убедить себя, что мы тихонько займем скамеечку под деревом и будем упорно, но неагрессивно сидеть на месте, сложив руки на коленях, пока воют сирены и законопослушные граждане разбегаются по подвалам. Праведная Дороти Дэй (отец называл ее коммунисткой, но Стелла в таких вещах смыслила больше) будет умиротворенно сидеть на соседней скамейке. В моих фантазиях мы встречались взглядами и она одаряла меня благосклонной улыбкой.

Но, подойдя к месту, мы увидели, что агнцев на заклание хватает и без нас. В парке собралась целая толпа, выплеснувшаяся и на окрестные улицы. Среди собравшихся были студенты, преподаватели, люди с плакатами, Стелла называла их «штатными клоунами», некоторые дурно пахнущие, с сумасшедшими глазами, другие явно конторские работники и секретарши.

И молодые женщины, много молодых женщин, а точнее, молодых матерей с колясками. Прилично одетые молодые матери, сбившиеся в плотные группки, смеялись и сплетничали (как считала Стелла), их коляски, сцепившись колесами, не позволяли пройти. Эти молодые мамаши просто занимали место (опять-таки слова Стеллы). Пока мы пытались протиснуться мимо, они сообщили нам, что полиция поставила вокруг парка ограждения. Дороти Дэй и другие уже на месте, и с ними там Норман Мейлер[21], добавил кто-то. Но ближе нам было не подойти.

Я, вероятно, вздохнула с облегчением. Атмосфера была праздничная, в воздухе витало ощущение победы, хотя сирены еще даже не включали. Но Стелла все больше злилась. Нетерпеливо подпрыгивала, пытаясь разглядеть хоть что-то поверх голов и плеч. Резко – грубо, как мне казалось – тыкала в спину людей, чтобы дали пройти. Кидалась то в одну сторону, то в другую, словно тигрица в клетке, и то толкала меня перед собой, то уносилась вперед, так что мне приходилось ее догонять.

Наконец мы добрались до полицейского ограждения, тянувшегося вдоль тротуара. Стелла быстро пригнулась, чтобы пролезть под ним, но ее остановил молодой коп, просто положив руку ей на голову. «Не надо, милая», – сказал он (по-моему, вполне дружелюбно) и взял ее за локоть, чтобы помочь выпрямиться. Рыжие волосы, ясные голубые глаза под козырьком фуражки, улыбка, обнажившая кривые зубы. Немногим старше нас самих. Помню, я улыбнулась ему, а Стелла резко отдернула руку. Я устремилась за ней, когда она нырнула обратно в толпу. Все вокруг улыбались.

* * *

Когда мы проезжали по мосту над Ист-Ривер – я снова ночевала у Стеллы в Вудсайде – и я сказала, что, судя по размеру толпы, протест явно удался, она с размаху ударила по рулю, грязно-белому, точно кость из реликвария. Она была не согласна.

Ну разумеется, кто бы сомневался.

Перекрикивая шум машин, врывающийся в незакрывающееся окно, и метеоризмы «Свонелёта», она процитировала Сталина: «Когда один человек умирает от голода – это трагедия, когда миллионы – это статистика».

Протестующие толпы – вовсе не то, на что она рассчитывала. Голос толпы, прокричала она, это неразборчивый гул. Нужен один человек. Один, один. Стелла снова ударила по рулю.

Один человек, окровавленный, арестованный, сфотографированный для «Дейли ньюс», названный по имени, проинтервьюированный, представший перед судом. Вот что нужно. Толпа – это смешно, сказала она. Массовый протест – это смешно. (Она едва сдерживала слезы.) Какая разница, если сегодня на улицу выйдут тысячи? Для остальной части населения они не более реальны, чем тысячи, утонувшие из-за прошлогодних муссонов, или погибшие от голода в Китае, или стертые с лица земли в Хиросиме. Из-за своей численности они и смазались – смазались, повторила она, щурясь сквозь очки на грязное лобовое стекло, – и обессмыслились. Их лица – размытые пятна, их послание – клякса.

Один человек. Одно лицо. Одна история.

– Один! – прокричала она. – Один, один!

– Не согласна, – спокойно возразила я, хотя из-за заклинившего окна мне, вероятно, тоже приходилось кричать. Так четко формулировать мысли я могла только со Стеллой. – Один человек – это глас вопиющего в пустыне.

Стелла не отрывала взгляда от дороги. После паузы она рассмеялась:

– Ты только подтвердила мой тезис, Пэтси. Один глас, кричащий в пустыне об одном человеке, который изменит ход истории. Один.

– И кто же этот глас? – спросила я. – Ты?

Ее бледное лицо, порозовевшее от злости, приобрело некрасивый пунцовый оттенок.

– Нет. Не я.

Было видно, как смиренная католичка борется в ней с католической же мечтой о мученичестве.

– Необязательно я, – сказала она наконец. А затем, еще раз ударив по белому, точно кость, рулю, воскликнула: – Но все остальные, мать их, такие робкие!

Нечто подобное могла бы сказать Шарлин.

* * *

Глядя на американцев, живущих в те