Искупление - Элис МакДермотт

принцессу, мисс Америку, голливудскую диву на серебристом экране? Вполне возможно, что для крестьянских детей тело матери, усталое материнское лицо были куда прекраснее стройной фигуры подростка, почти как у них самих.

Если, как положено верить католикам, наши тела и правда воскреснут, я убеждена, что моя собственная мать предстанет передо мной не в туфлях–«оксфордах» своей юности, не с химической завивкой, а такой, какой знала ее я, – округлые формы и усталый взгляд, простое и милое лицо.

Питер всем сердцем верил, что католический режим в этой маленькой стране, харизматичный президент-католик в Штатах – прямые указания на то, что обещание Девы Марии, данное на зеленом лугу в Португалии, медленно, но неотвратимо сбывается.

В те дни мы не сомневались в истинности своей веры. Или, может, правильнее будет сказать, что я не сомневалась в правоте своего мужа.

* * *

Мне вспомнилась интересная подробность, которую я узнала от Питера, – опять-таки много лет спустя. Когда его только начали вербовать, мужчины, предлагавшие ему пополнить их ряды, внушали ему уважение и трепет. Все они смахивали на васпов[18], отучившихся в Лиге плюща, – подтянутые, привилегированные члены яхт-клубов, наследники «старых денег»; старых, но все еще способных плодиться и размножаться, добавил Питер (его ирландское чувство юмора). Даже секретарши были красавицами из лучших университетов.

Он чувствовал себя деревенщиной.

И все же на одном из первых собеседований агент, завербованный в УСС[19] самим Диким Биллом Донованом, сообщил Питеру, что им нужны именно католики. Кто лучше католиков понимает всю опасность безбожного коммунизма?

С этими словами агент достал из кармана черные четки и положил их на стол. Питер сделал то же самое.

«Католическое разведывательное управление», такая ходила шутка.

* * *

Шарлин не очень понравилась Питеру. Когда я объяснила, что она пригласила нас на епископальную службу, чтобы поднять продажи нарядов для Барби и тем самым собрать больше средств на свои благотворительные дела, он сказал: «Женщина-торпеда», и это явно был не комплимент.

Не до конца понимая, что такое «комплот», – словаря в нашем таунхаусе не было – я не рассказала Питеру о странном предостережении твоего отца. Умолчала я и о черном рынке, таблетках и даже «манхэттенах».

Не в моем духе – не в нашем духе – было скрывать друг от друга такие вещи. Я знала, что в других обстоятельствах могла бы превратить события того дня в смешную историю: девчачье розовое платье Хелен Бикфорд, пытка застенчивой поварихи. Мы гадали бы, что скрывается за галантностью Кента, чего добивается Шарлин, – все эти лакомые тайны чужого брака. Но я не сказала ни слова. Может, эта странная недомолвка была началом преданности новой подруге. А может, первой трещинкой в нашем собственном браке.

Как бы то ни было, после службы Шарлин за один час собрала двадцать новых заказов. У Лили прибавилось работы еще на неделю.

А ты, Рейни, очаровательно рекламировала товар. Истинная дочь своей матери.

* * *

Думаю, стоит подробнее рассказать тебе про Стеллу Карни. Она во многом была похожа на твою мать. Ее предшественница.

Стелла ездила на совершенно разбитом ядовито-зеленом «фольксвагене-жуке». Она купила его – «пыхтящий и кряхтящий», как она выражалась, – по объявлению в газете, собственноручно перекрасила и окрестила «Свонелёт»: свобода, независимость, полет. Каждое утро она проезжала на нем по мосту Куинсборо – пассажирское окно не закрывается, дырка от прикуривателя залеплена изолентой, по салону разбросаны книжки, тетрадки, грязные салфетки, фантики, билеты.

Видеть «Свонелёт», втиснутый в парковочные места по всему Верхнему Ист-Сайду, было все равно что сталкиваться с самой Стеллой, ведь она тоже всегда была недозастегнутой, взъерошенной, заляпанные очки замотаны изолентой, в руках покачивающаяся гора книжек и тетрадок. Она была долговязой, косолапой, с узкими бедрами. Всегда в чернилах – на пальцах, на блузке, в уголке рта. Вблизи от нее пахло карандашной стружкой.

В Мэримаунте Стелла была неутомимой спорщицей – принимала любой челлендж, как сказали бы шестьдесят лет спустя. Помню влажные следы ее крупных ладоней на мятых разлинованных страницах тетрадей. Взлеты и падения ее голоса, возмущенного или ироничного, когда она подвергала сомнению то, что было нам представлено: интерпретацию стихотворения, исторические подробности, решение дифференциального уравнения.

Она читала все, но ничего не принимала на веру. (Это она подсадила меня на «Виллидж войс».) Она помогала в организации избирательной кампании Кеннеди, но при этом называла его лицемером, поборником холодной войны, богатым подонком. Несколько раз в неделю она ездила в штаб Движения католических рабочих, где помогала неимущим, но там, по ее словам, были «одни извращенцы, кретины и нахлебники». Она заявляла, что у Дороти Дэй[20] нет чувства юмора.

На семинарах, когда ее спрашивали, за демократов она или за республиканцев, она отвечала: «Ни за кого». Вопрос ее раздражал.

Как-то утром, когда мы со Стеллой еще были плохо знакомы, в городе объявили очередную учебную тревогу на случай ядерного удара – «пригнись и накройся», символ ушедшей эпохи. Сказать по правде, мне нравились учения, их драматизм. Нравился вой сирен, будоражащий, разливающийся по воздуху, словно из божественного источника, небесная фонограмма, под которую весь суетливый мир – мой отец на работе в Бронксе, наши соседи в Йонкерсе, незнакомцы в Мидтауне, бизнесмены на Уолл-стрит – послушно и торопливо искал укрытие, будь то подвал, станция подземки или кухонный стол.

В колледже мы прятались под партами или выходили в коридор и, сев на плиточный пол, прижимались к стенке. Затем восемь минут до сигнала отбоя вслух читали молитвы. Пока я молилась, в воображении у меня разыгрывались интригующие сцены из моей постапокалиптической жизни: вот я героически ковыляю по дымящейся пустоши, спасаю из-под обломков детей, перепуганных щенков, вереницу лишь слегка пострадавших, но безумно благодарных молодых людей.

Тем весенним утром, как только сирена раздалась над Манхэттеном, я и другие первокурсницы послушно встали и направились в коридор. Но Стелла осталась сидеть за партой, спокойно продолжая читать. Когда преподаватель попросил ее выйти, она подняла голову, послюнявила палец, словно готовясь перевернуть страничку, и сказала – ему и тем из нас, кто задержался посмотреть, что будет: «Вы же знаете, что это полный абсурд?»

Не бог весть какое заявление, и все же до этого момента никто из нас не готов был признаться себе, что мы это знаем. Про то, что учения – полный абсурд.

Преподаватель старался как мог. Были упомянуты штрафы, угроза ареста, риск для сообщества колледжа, важность национального единства. Стелла лишь пожимала плечами. Под вой сирены бедолага запер аудиторию вместе с читающей Стеллой и