Над облаками - Владимир Викторович Мороз

ненужные. Каждого не накормишь, спать не уложишь. Так и жили, сами по себе, по своим законам, взрослея по минутам. Умирало много, очень много. Бывало, найдешь подвал какой-нибудь для ночевки, спустишься вниз, а там запах такой сладковатый, приторный. Значит, кто-то мертвый лежит. Вначале пугался мертвецов, потом привык. С ними безопаснее, чем с живыми. Через пару месяцев бездомной жизни я уже был тертым калачом. Еще первые дни родители часто снились, потом перестали. Пытался найти, где они похоронены, не получилось. Ходил к старому дому, хотел у Прокопа с Феклой узнать, но их уже не было в комнатке. Сказали, что перебрались на несколько этажей выше, в чью-то пустую квартиру. Прокоп в какие-то начальники подался, совсем зазнался. Увидеть так и не получилось. В доме новый дворник появился, как только на глаза ему попадался, сразу за метлу и давай гоняться. Очень не любил нашего бездомного брата.

Мужчина перевел дыхание, облизал сухие губы и продолжил:

– А в начале лета случай со мной приключился. Стащил как-то краюху на рынке, убежал подальше, чтобы старшие беспризорники не отобрали, сижу себе спокойно, жую хлебушек. Солнышко светит, тепло, греюсь, на облака смотрю.

Потом голову опускаю, а рядом девочка стоит и смотрит на хлеб. Маленькая такая, на вид годика три. Волосы светленькие, лицо грязненькое, неумытое, а глаза большие и голубые-голубые, как у мамы моей. Одета во всё потертое, старое, но не такое уж и грязное. Видимо, недавно на улице оказалась. Ничего мне не говорит, смотрит на хлеб, и из глазок слезки капают. Я не выдержал, краюху пополам разломил и ей половину протягиваю. Она, как зверек, схватила и давай всё в ротик запихивать. Жадно так ест, прямо давится. И минуты не прошло, управилась. Свой кусок снова пополам переломил и ей новую половинку дал. Схватила и давай есть, но уже не так жадно. Поела, значит, и стоит, смотрит на меня.

Разговорились с ней, дети-то всегда общий язык найдут. Некоторые буквы плохо выговаривала, но мне всё понятно было. Узнал, что зовут ее Таня, мамы с папой больше нет, тетя вывела погулять и ушла. Таня за ней бежала, но не смогла догнать. Уже несколько дней на улице живет. За это время ни разу не ела. Вот такая вот судьба у ребенка, я-то, пятилетний, к этому времени себя уже взрослым считал. И жалко мне Танечку стало, прямо до слез. Помрет она в этом мире, не выживет. Говорю ей: братиком твоим стану, вместе теперь жить будем. Она головкой кивает, понимает. «Батиком» меня звала, букву «р» совсем не выговаривала. Вот и пошли мы дальше скитальцами. Ночевали в заброшенных подвалах и домах, пропитание добывали либо попрошайничеством, либо я уходил воровать, как раньше делал, а она меня ждала в сторонке. Умывались в реке, хотя всё равно вши водились. Сестренка моя страдала очень от их укусов, вот я и старался насекомых выгребать из ее одежды и волос, чтобы полегче было. Сделал Танечке куклу из найденных тряпок, она с ней очень любила играть, всё спать укладывала. Так и жили, если это можно жизнью назвать. Капитан, можно воды? – Семен протер рукавом глаза, из которых капали слезы. Уж очень сильной болью резали сердце воспоминания.

– Смолин, дай ему попить. Есть что? – Солоп кивнул в сторону Ивана, не сводя глаз с пленного.

Тот молча снял флягу, открыл ее и протянул мужчине, который схватил стеклянную емкость и сделал несколько жадных глотков.

– Спасибо, солдат, – поблагодарил, протягивая обратно.

– Не за что. – Иван отошел назад и повесил стекляшку обратно на ремень.

Пленный вытер ладонью рот и продолжил:

– Ближе к осени стал я думать, что впереди холода, надо бы на юг перебираться. Но на рынке знакомые бродяги сказали, что там сейчас бои и всё перекрыто, не пробиться. Решил в Москве остаться на зиму, но нужно было логово потеплее обустроить и одежку зимнюю раздобыть. Нашел один подвал в заброшенном доме, на краю Марьиной Рощи, но потом нас оттуда старшие прогнали, пришлось новое место искать. По утрам уже иней на траве стал появляться, не больно-то на улице посидишь, да и затяжные дожди начались. Немного тряпок, которые во двор вешали просушить, мне удалось стащить. Обматывал ими Танечку, чтобы не мерзла. Вот с обувкой хуже получилось, хотел ей валеночки украсть. Присмотрел на рынке, кто ими торгует, несколько дней подходящего момента ждал, потом, как случай подвернулся, схватил и бежать. Да не судьба, видимо, была – увидал продавец и за мной пустился. Может, я бы смог удрать, да какой-то здоровяк подножку поставил. Всё рядом стоял, смеялся, пока меня ногами отделывали. Я валеночки прижал, чуть вместе с руками не оторвали. Избили меня здорово, неделю кровью кашлял. Танечка всё по голове гладила: «Батик, бо-бо» и на синяки дула, чтобы не болели, жалела меня. А потом зима наступила. Я перестал сестренку с собой брать, в подвале сидела, огонь в печке, которую я своими руками собрал, поддерживала. Хлопот у меня сразу прибавилось. Нужно было и дрова найти, и еду достать, и ночью не замерзнуть. Не забывайте, мне-то всего пять с половиной годиков. С головой порядок, а силенок в руках мало. Но справлялся. Ближе к январю заболела Танечка, раскашлялась, лобик горячий-горячий. Уж побегал я по городу, пытался в аптеках выпрашивать лекарства, но не получилось. Только вода горячая была, заставлял Танечку пить побольше. Однажды кусок сахара удалось добыть, принес ей, она грызет, смеется, вроде даже на поправку пошла. Через пару дней пошел я продукты добывать и на рынке в облаву попал. Схватили меня милиционеры – и в кутузку. Я рвался, объяснял, что мне к сестренке маленькой надо, но побили немного, чтобы не шумел, и в камеру Двое суток там просидел, чуть с ума не сошел. Потом сбежал, когда в приют определили и повезли туда. На ходу из машины выскочил, чуть ноги не переломал. Хорошо, что никто не погнался. Прибежал в подвал, а там холодина, как на улице, Танечка моя лежит, вся синяя, замерзла очень, только глазками моргает. Меня увидела: «Батик, батик пишел», и смотрю – слезки покатились.

Пленный замолчал, уткнулся в ладони, глотая собственные слезы. Солоп взглянул на Ивана и кивнул головой. Тот быстро отстегнул флягу и протянул ее Семену, который сделал несколько больших глотков, опустошив сосуд до дна. Затем вытер глаза, пытаясь успокоиться.

– Извини, капитан, как вспомню, не могу сдержаться. Потерпи, недолго уже осталось слушать меня.

Отдышавшись, мужчина продолжил свой тяжелый, режущий душу рассказ:

– Я