Над облаками - Владимир Викторович Мороз

– Мы в Москве жили, папа работал преподавателем в институте, вот только совершенно забыл в каком. Он никогда не брал меня на работу, наверное, поэтому и не запомнилось. Мама на сносях была, ждали к концу весны братика или сестричку.

После революции к папе приходили какие-то дяди, его коллеги или друзья, предлагали уехать, пока была возможность. Говорили, что здесь всё изменилось, лучше точно не будет и, пока молодой и есть силы, нужно попытать счастья в другой стране. Но он отказывался, всё надеялся, что смутные времена скоро пройдут и его знания пойдут на пользу России. А потом, уже в восемнадцатом, ранней весной, начались погромы. Это ваш Ленин, когда позже оправдывал террор и убийства, говорил, что нравственно всё, что полезно революции. Поэтому и оголтело кричали на всех углах: «Бей буржуев». Вскоре ночью какие-то упыри расправились с нашими соседями. Они жили в квартире напротив, очень добрые и тихие люди. Глава семьи работал в том же институте, где и папа. Вроде даже возглавлял какую-то кафедру. Когда ночью к ним вломились и начали убивать, поднялся сильный шум. Папа схватил свою трость – единственное, что у нас было из оружия, – и бросился помогать, хотя и не был богатырем, но мама повисла на нем, плакала и умоляла не выходить из квартиры. Я всё видел, выскочив в коридор. Она так и не пустила отца, а через несколько минут крики стихли. Помню, что это был единственный раз, когда папа сидел в своем кабинете и плакал. После того случая мне разрешили спать вместе с родителями. На следующий день отец где-то раздобыл топор и хранил его в спальне под кроватью. А через некоторое время ночью вломились к нам. Вначале колотили, требуя открыть дверь, затем стали крушить ее кувалдой или топорами – звуки были тяжелые, словно били в барабан. Кто это был, чекисты или бандиты, я не знаю. Папа схватил свое оружие, сказал нам с мамой закрыться в спальне, а сам побежал в коридор, чтобы не пустить никого в квартиру. Мама спрятала меня под кровать, а сама закрыла дверь на задвижку и стала сдвигать к ней мебель: тумбочку, стулья, пуфик, чтобы сделать небольшую баррикаду. Мне хотелось помочь, но она закричала, чтобы я не вылезал. Потом в коридоре зазвучали хлопки выстрелов, затопали чьи-то сапоги. Очень скоро вышибли дверь в спальню, я от страха закрыл глаза, сжался в комочек. Мама что-то говорила, умоляла этих людей не трогать ее, забрать всё и уйти. Потом раздались глухие удары. Позже я узнал, что это звук ножа, входящего в тело. Мама захрипела и упала, я видел, как стекленеют ее глаза, а из-под тела вытекает темно-красная лужица. Мне стало так страшно, что даже обмочился. Так я впервые увидел смерть. Смотрел на мертвую маму и не мог плакать, страх сковал всё, только внизу было тепло и мокро от собственной мочи. И еще видел много ног, в грязных сапогах. Их хозяева потоптались немного, пошумели ящиками комода и шкафа, поматерились и убрались. Не помню, как долго лежал в мокрой луже, не в силах шевелиться. Чуть позже снова раздались тихие голоса – по ним узнал дворника Прокопа и его жену. Когда они зашли в спальню, я вылез из-под кровати. Плакать не мог, было страшно, казалось, что всё это сон, дурной и страшный. И вот-вот проснусь, а рядом родители, живые и улыбающиеся. Но Прокоп вдруг схватил меня за шею, что-то зашипел про недобитого барчонка и потащил к окну – видимо, хотел выбросить. И сделал бы это, если бы не жена, тетя Фекла. Она прикрикнула на мужа, что, мол, нечего на себя грех брать и если он, паразит, мне сделает больно, то ему по морде тряпкой заедет. А когда Прокоп меня поставил на место, отвела на кухню, велев посидеть там. Сами разложили простыню с родительской кровати и принялись складывать в нее те вещи, что не взяли убийцы. Возились долго, насобирали почти два тюка тряпок, посуды и прочего. Потом Фекла взвалила один тюк на спину, взяла меня за руку и повела к себе вниз, а они жили на первом этаже в небольшой комнате. Попрощаться с мамой мне не удалось. Проходя по коридору, я увидел мертвого папу, тело было сдвинуто к стене, чтобы не мешал ходить. Рядом лежал топор, которым он так и не смог воспользоваться. Фекла переодела меня, дала кусок хлеба и уложила на огромный сундук, сказав, что мне нужно уснуть, а сама долго о чем-то шепталась с Прокопом, разбирая принесенные вещи. Не помню, спал я тогда или нет, но скорее всего да, так как видел маму, которая что-то мне говорила.

Утром Фекла напоила меня чаем, дала большой кусок хлеба и вывела на улицу Там сказала, что позаботится о родителях, а мне нужно идти и больше никогда не приходить сюда. Иначе Прокоп может не сдержаться и случайно, с пьяных глаз, пришибить. Вот так и началась моя сиротская жизнь.

– Может, всё? Давай поближе к нашим делам, многие прошли через подобное. – Солоп откинулся назад, забросил руки за голову и потянулся.

– Нет, капитан, не может. Слушай, раз уж так сложилось.

Семен на секунду опустил глаза, посмотрел на капитана с комиссаром, потом перевел взгляд на переминающегося с ноги на ногу Ивана, который продолжал стоять на входе, и снова погрузился в воспоминания:

– Голодал сильно, постоянно хотелось есть. При этом очень стеснялся просить подаяние. Да и не подавали почти никогда. Потом научился воровать. Помню, шел по рынку, в животе урчит от голода, запахи аж голову кружат. Смотрю – хлеб лежит, продавец ел, его отвлекли, он этот кусок отложил и стал с покупателем разговаривать. Я подошел поближе, схватил – и бежать, хозяин лавки за мной. Ускользнуть не получилось, он меня быстро догнал. В спину толкнул, я кубарем и покатился. В пять лет-то не шибко побегаешь от взрослых мужиков. Запомнилось, что продавец меня лупит, а я хлеб в рот запихиваю большими кусками, чтобы не успел забрать. Попинал он меня немного, да и ушел обратно, а я вскочил и убежал. После этого почти постоянно всё тело в синяках было. Одни заживали, другие появлялись. Кому нужны бездомные дети? Особенно когда их так много. Сколько нас таких сирот было в это время? Сотни тысяч? Заброшенные, забытые,