Над облаками - Владимир Викторович Мороз

с себя коцубейку сорвал, девочку укрыл, чтобы потеплее было, а сам в одной рубашке бросился огонь разводить в печке. Хорошо, что пару спичек в заначке лежало. Раскочегарил, на улицу выскочил, снега набрать, думаю, сейчас воды вскипячу и напою Танечку. Суечусь, а сам всё болтаю и болтаю без остановки, чтобы отвлечь ее от холода. Потом чайник на огонь поставил и к ней, чтобы обнять и телом своим согреть немножко, пока потеплеет в конуре нашей. А она уже мертвая лежит. Глазки открытые, и в них слезинка замерзает…

По родителям так не убивался, как по сестренке своей названой. Словно сердце из меня вынули и в клочья разодрали. Грешным делом, думал повеситься, да веревки не нашлось. Утром кое-как в себя пришел. Голова гудит, слабость сильная, а понимаю, что сестренку похоронить надо по-людски, не могу здесь оставить на съедение крысам и котам. Нашел две доски небольшие, соорудил из них что-то вроде саночек, в соседнем дворе кусок шпагата срезал. Завернул тело во все тряпки и потащил хоронить. Танечка-то вроде не тяжелая была, но и я не богатырь. Кое-как добрались мы с ней до кладбища. Люди навстречу шли, но никто так и не помог. На окраине около забора нашел свободный клочок, от снега очистил. Земля мерзлая, никак не выкопать могилку. Руками пробовал, потом палку какую-то нашел, пытался ковырять, а что толку – как камень скребешь. Пошел искать что-то попрочнее, зашел к сторожу, тот гнать меня стал. Я на колени перед ним упал, за ноги схватил и плачу, умоляю мне лопату или кайло дать. Не поверил он вначале, со мной пошел, думал, что обманываю. Потом, как сестренку мертвую увидел, сам принес. Кайлом бил-бил, не получается. Твердая земля, а сил моих детских мало. Реву, слезы ручьем, на щеках от холода замерзают, а я остановиться не могу, луплю и луплю. Старик-сторож вернулся, подсобил немного. Кое-как мы с ним до рыхлой земли доковырялись. Дальше уже легче пошло. Темнеть стало, как закончил копать. Когда к сторожу ходил, то приметил, что не очень далеко какого-то убитого коммуниста недавно похоронили. Венков много, и почти все еще свежие, хоть и замерзшие. Ну, я туда быстро, немного обобрал, дно могилки устелил цветами. Потом поцеловал Танечку в лобик и опустил вниз, уложил аккуратненько, личико тряпочкой прикрыл, рядом куклу любимую пристроил, а сверху цветы постелил от другого венка. После этого могилу земелькой засыпал, аккурат к середине ночи управился. Отнес сторожу инструмент, он как меня зареванного увидел, говорит: ты, мол, сынок, до утра у меня побудь, время опасное, нечего сейчас детям на улице делать. Пока чайник закипал, налил мне полстакана водки, сказал, что от этого легче станет. Засадил с горя эту гадость в себя. Сознание через минуту и помутилось. Помню, плохо мне было очень. Рвало без конца, я же не ел несколько дней, живот совсем пустой был. Сторож меня сразу за шкирку и на улицу. Но от меня не отходил, сидел рядом, пока мое нутро выворачивало наизнанку. По голове гладил и говорил: держись, мол, малец, жизнь она вся такая, сплошная отрава, или ты ее одолеешь, или она тебя сгубит. Уже потом, как отпустило, чаем меня напоил. Правда, меня снова вырвало. Видимо, так меня все эти события вымотали, последние силы забрали, что я как сидел на пороге сторожки, отходя после очередного приступа рвоты, так и уснул мертвым сном. Проснулся уже внутри, на топчане. Это сторож, оказывается, меня перенес и место свое уступил, а сам на полу спал. Утром накормил меня похлебкой горячей, с хлебом. Предложил остаться у него, не бродяжничать больше. Да и могилка, говорит, здесь, ухаживать будешь, а то быстро зарастет и исчезнет. И вроде надо было так сделать, но не мог, так больно было, что Танечки нет, выть хотелось. Ушел я. Поблагодарил старика, напоследок завернул на могилку и ножиком на сосне, которая рядом росла, небольшой крестик вырезал. Чтобы всегда смог место отыскать, где моя сестренка названая лежит. А уже вечером на Николаевском вокзале пробрался в товарный вагон и уехал. Ничего меня в Москве больше не держало, наоборот, хотелось бежать как можно дальше, чтобы боль душевную прогнать. Вот так очутился через пару дней в Петрограде – паровоз, оказывается, туда шел. Снова стал бродяжничать, воровать. Познакомился с местными беспризорниками, они меня к себе взяли. Вместе легче было. Да и судьбы схожие – все сироты, родителей потерявшие. Куда нам деваться-то?

С продуктами в Петрограде тогда хуже было, чем в Москве, а продавцы злее и внимательнее. Чтобы пропитание добыть, научились мы группой действовать. Издалека присмотрим какой-нибудь лоток со съестным – и толпой медленно туда движемся, будто мимо проходим. А как поравняемся, старший команду дает, тут уж хватай, что под руку попадется, и делай ноги. Продавец пока разберется, за кем ему гнаться, нас уже и след простыл. Потом в своем логове собираемся, добычу поделим и едим, радуемся, что еще один день прожили. Бывало, правда, ловили меня торгаши, я ж маленький был. Вот тогда и от них пинков получал, и от своей шайки доставалось, что попался и добычу потерял. Но всё равно вместе как-то легче было выживать. К этому времени родителей я уже почти не вспоминал, а вот о Танечке сердце болело. Всё простить себе не мог, что не получилось уберечь сестренку.

Так и рос бродягой бездомным, уличные университеты постигал. Еще сопли в носу не застыли, а фору любому взрослому мог дать в навыках выживания.

Ребята из шайки курили, пили по вечерам, я так и не пристрастился. На водку смотреть не мог, наверное, сторож отучил, даже запах ее не переносил. Ну а табак мне и так не нравился. Был среди нас пацан один, Кузей звали, самый образованный из всех. Рассказывал, что даже в гимназию ходил, пока на улице не оказался. Он меня читать и писать научил, с цифрами познакомил. Подберем на улице кусочек газеты, сядем вечером и давай заниматься. Мне интересно было, а шпана смеялась. Через пару лет Кузя тифом заболел и умер. Быстро так, всего за пару дней сгорел. Дальше уже я сам книги и газеты воровал, всё никак начитаться не мог. Другие за дурачка считали, но я не обижался.

Город в то время был просто пропитан страхом и смертью. Бывало, что утром находили на мостовых дорожки засохших кровавых пятен. Это значит, что ночью из двора «чрезвычайки» вывозили недавно убитых людей. Кровь сквозь