Над облаками - Владимир Викторович Мороз

– Да как ты смеешь, гнида, клеветать на партию?! – не сдержался комиссар, вскакивая из-за стола. – Учить нас тут вздумал, контра недобитая.

– Семеныч, успокойся! – Солоп устало взглянул на него и потянул за рукав, приглашая присесть обратно. Затем повернул голову к пленному: – Ты это, давай поскорее уже закругляйся со своей биографией, надоело слушать, пора на мои вопросы отвечать.

– Не торопись, капитан, – пленный усмехнулся, – еще пять минут, и всё. Потом что хочешь задавай. Обещаю.

– Давай побыстрее. – Комбат нервно смял вытащенную папиросу и бросил ее на стол.

– Приезжал как-то к нам на Соловки сам «певец революции» Горький, – Винников снова погрузился в воспоминания, – поводили его начальники по острову, нас показали. Видно же, что не дурак дядька был, всё быстро понял, глядя на голодные рожи да избитые тела. А потом статью выдал, как нам хорошо живется, почти как в раю, и с каким удовольствием исправляемся здесь, встав на путь истинный. После этого я его презирать стал за трусость, хотя раньше нравилось творчество. Но не суть, как уже говорил, насмотрелся за короткую жизнь беспредела разного. И если раньше основной целью было желание выжить, дальше одного-двух дней в будущее не заглядывал, то потом это чувство стала перекрывать жажда мести. За родителей, за сестренку названую, за мое подзаборное детство, за арестованную юность. В результате решил я бежать за границу, чтобы сил набраться, научиться чему-нибудь. Потому как большевики мне могли предложить только пожизненное рабство и смерть от побоев или расстрела.

В конце октября тридцать седьмого года по лагерю прошел слух, что его скоро закроют, а зэков отправят на Большую землю. Начали нас готовить к переселению в другие места. Я попал в списки первого этапа. Решил, что сбегу в дороге, так как бежать с островов совершенно невозможно. Зимой вода вокруг не замерзала, при этом даже в июльскую жару море было настолько холодным, что тело моментально сводила судорога. Не зря предки Студеным его называли. Но, что интересно, летом во внутренних озерах водичка была теплой, как молоко. Вот и получалось, что бежать можно было только во время этапа – как-никак народу много, охрана за всеми усмотреть не может.

Но надо ж было такому случиться: за день до отправления со скотного двора, где работал, сбежала корова. Мне начальник отряда пообещал расстрел, если не найду. Почти сутки за скотиной гонялся. Я к ней, а эта зараза от меня. Не идет в руки, и всё, хоть тресни.

Уплыл этап без меня. Начальник палкой немножко по спине настучал, когда я всё-таки корову вернул, да и успокоился.

Потом, через некоторое время, когда пароход вернулся за следующей ходкой, ребята наши слышали, что охранники по пьяни бахвалились, кто из них сколько заключенных убил. Оказалось, что больше тысячи наших зэков расстреляли где-то в Карелии, в каком-то урочище, дай бог памяти, вроде Сандармох называлось. Вот так-то. Спасла меня корова, видимо, что-то почуяла.

Пленный оторвал взгляд, посмотрел на присутствующих, задержавшись на Иване, словно хотел удостовериться, что солдат его слушает, затем снова уставился на крышу палатки:

– Выслали меня с островов вторым этапом. Привезли в Кемь, построили в колонну и погнали к железнодорожной станции. Там я и сбежал. Пока погрузка шла, нас около вагона на корточки посадили. Как охранники отвлеклись, били кого-то, незаметно под вагон нырнул и снизу прикрепился к нему за балку. Повезло, что собаки не учуяли и обходчик не заметил. Как состав тронулся, я немного отъехал от станции и отцепился, пока паровоз скорость не набрал. Вечером, как стемнело, пробрался в Кеми к складу рыболовной артели, немного вяленой рыбы с сушилки оторвал. К этому времени холода начались сильные, снег уже выпал, а идти мне предстояло по глухим местам на запад, в сторону Финляндии. Пробирался, как дикий зверь, лесами, болотами, обходя бесчисленные озера. Когда рыба закончилась, голодать стал. Однажды вышел к какой-то забытой богом деревне, а оттуда запах свежего хлеба доносится, прямо голова закружилась. Ночи дождался, хотел что-нибудь украсть, да как подходить стал, собаки учуяли и разлаялись, пришлось убираться ни с чем. Иногда под снегом мерзлые грибы находил или ягоды, ими и питался. Границу легко перешел. Это для вас она на замке, а для тех, кто хочет, всё спокойно. Спрятался недалеко от нейтральной полосы в болоте, багульником себя обложил, чтобы овчарка не учуяла, и принялся наблюдать. Как патруль прошел, подождал немного и – бегом. Вот так я оказался в чужой стране. Через сутки к небольшому хутору вышел и постучал в дверь, попросил жестами еды. Видели бы вы лицо того финна. – Пленный улыбнулся. – Представьте: отрывает дверь, а на пороге леший стоит. Худой, весь в рванье, чумазый, вонючий и грязные пальцы к своему рту тянет, ням-ням просит. Правда, не стал он меня гнать, принес большой каравай хлеба и кружку молока. Как оказалось, хозяин немного владел русским языком – раньше, до революции, жил недалеко от Петербурга и продавал туда молоко, почти десяток коров было в хозяйстве. А после того как большевики захватили власть, собрался и уехал с семьей туда, где раньше родители жили. Рассказал ему про себя, спросил совета, уточнил, как до полиции или до пограничников добраться. И что мне дальше делать, чтобы обратно не отправили, потому как «товарищи» точно расстреляют. Веикко, так финна звали, сказал, чтобы дальше никуда не шел, остался, а он лично с начальником полиции уезда переговорит. Пару лет я на хуторе работником был. В себя пришел, отъелся, отмылся, улыбаться стал, довольно сносно финский язык выучил. Как-то приезжал начальник полиции с переводчиком, долго со мной разговаривали. Бумажку выправили, чтобы мог передвигаться по стране без опаски. Но мне она до поры ни к чему была: хутор у Веикко в глухом лесу, в город выбирались редко, по большим праздникам, один раз перед Рождеством, другой – на Ивана. Работали от зари до зари, всегда было чем заняться. Мозоли с рук не сходили, но как-то не надоедал это труд. Ощущения от него совсем другие, более приятные, не те, что в лагере. Только вот ночью кошмары о прошлой жизни мучали да воспоминания о родителях и Танечке, никак душа не хотела успокоиться.

В конце зимы тридцать девятого года ваш Сталин войну с финнами начал. Веикко хоть по возрасту и не подходил, добровольцем собрался идти. Уговорил его, чтобы обо мне похлопотал, не хотел сложа руки сидеть, пока