Огнем, штыком и лестью. Мировые войны и их националистическая интерпретация в Прибалтике - Владимир Владимирович Симиндей

в пособничестве нацистам в том числе и полезную для латышей деятельность, более того – своеобразное движение сопротивления.[224] Следует отметить, что в России тоже отмечаются отдельные провласовские всплески в «ультралиберальной» публицистике,[225] однако в научных кругах тематика сотрудничества с нацистами на оккупированных территориях находит самое серьезное внимание, далекое от подобных спекуляций.[226]

В большинстве работ латышских историков подчеркивается, что холокост на территории Латвии осуществлялся «исключительно» под руководством и контролем германских нацистов, а любые «подготовительные» в политико-психологическом плане антисемитские и прогитлеровские жесты латвийского президента и премьер-министра Карлиса Улманиса полностью отрицаются. Вместе с тем имеется богатый фактический материал, позволяющий судить о том, что именно и в каких пропорциях латвийский диктатор позаимствовал у германского нацизма или итальянского фашизма.

Карлис Улманис действительно не выступал за физическое уничтожение евреев, однако после установления 15 мая 1934 г. авторитарного режима многих из них принуждали покинуть должности адвокатов и врачей, им больше не могли принадлежать предприятия в ряде отраслей экономики. Под нажимом нацистов из Латвии постепенно выдавливались иностранные компании с еврейским капиталом. Если мотив ненависти к евреям, распалявшийся нацистской пропагандой, находил в последнее десятилетие отражение в трудах историков из Латвии, как и в целом тематика холокоста и увековечивание памяти его жертв (в основном под давлением Запада и Израиля),[227] то роль антирусских настроений в практике нацистского геноцида вовсе отрицалась.

* * *

Вопрос о мотивации коллаборационистов сопряжен и с вопросом о том, в какой мере они были поднадзорны, автономны? У латышских и эстонских «национальных партизан» в июне 1941 г. не существовало большой политически самостоятельной организации, подобной «Фронту литовских активистов». Это затрудняет исследователей в поисках ответа на вопрос, имелись ли у латвийских и эстонских подпольных антисоветских структур разработанные планы истребления «нежелательного элемента» в условиях войны. Эти сложности влияют и на определение (со)ответственности за массовые убийства невооруженных лиц. Можно ли в данном случае говорить о том, что, наряду с нацистами, самостоятельную ответственность за уничтожение евреев и коммунистов летом и осенью 1941 г. несли организации латвийских и эстонских «национальных партизан»?

Во всяком случае, имеются свидетельства о том, что планы по тотальной этнической чистке территории Эстонии, а также эксплуатации населения и земель российского порубежья вынашивал руководитель эстонского коллаборационистского «самоуправления» Хяльмар Мяэ, амбиции которого не вызывали восторга у немцев. Так, современные исследователи из Эстонии Г. Пономарева и Т. Шор обращают внимание на следующие аспекты: «В 1941 г. любое упоминание о русской культуре было под полным запретом. Нельзя было играть музыку Чайковского или вспоминать имя Пушкина, одно время снова возродилась идея сноса Александро-Невского собора в Таллинне. Глава эстонской директории Х. Мяэ предложил всех русских Эстонии выселить за Чудское озеро, а эстонцев и финнов-ингерманландцев перевезти из России в Эстонию. Но поскольку оставшиеся в Эстонии русские выказали себя лояльными гражданами, их оставили в покое. К весне 1942 г. в высшем эшелоне идеологов Германии во главе с А. Розенбергом утвердилось мнение о необходимости перехода к сотрудничеству с недовольными прежней властью гражданами».[228] Также, вероятно, именно излишний этнополитический рефрен в карательной активности т. н. «внешнего отдела эстонской полиции безопасности и СД в Пскове» привел в дальнейшем к переименованию и переформированию немцами этого подразделения.[229] В целом «национально настроенные» эстонские коллаборационисты предпочитали предлагать свои пути решения «этнических вопросов», договариваться с немцами или пытаться достигать своих целей исподтишка, не доводя дело до прямого столкновения с оккупантами. Дальнейшие детальные исследования могли бы пролить свет и на поставленный вопрос о степени ответственности за подобные деяния.

Утверждения о самостоятельности отдельных коллаборационистских карательных подразделений в оккупированной нацистами Латвии встречаются в некоторых эмигрантских источниках и работах современных историков. В первую очередь это касается Латышской политической полиции, насчитывавшей уже в октябре 1941 г. 415 сотрудников.[230] Так, руководивший с апреля 1942 г. по октябрь 1944 г. Латышской политической полицией Хербертс Тейдеманис в одном из своих послевоенных писем вспоминал, что латышская политическая часть Полиции безопасности и СД сохраняла большую самостоятельность. Данный тезис подтверждается такими фактами, «как размещение в отдельном здании, полная автономия отдела в кадровых делах, право инициировать и проводить расследования без предварительного уведомления командира,[231] самостоятельно проводить аресты и освобождать из-под ареста, сообщая об этом только постфактум, формирование кадров и сети агентов без немецкого участия и какого-либо обязательства их раскрывать, соответственно, показывая немецкому отделу или командиру напрямую».[232]

Другим автономным подразделением полиции безопасности и СД являлась специальная группа P (Sondergruppe R), иначе называемая «Латышская картотека». Известно, что служившие в ее составе более 60 сотрудников и не сколько сотен агентов[233] готовили списки коммунистов, сторонников советской власти, социал-демократов и других «подозрительных лиц», составившие уже на 15 октября 1941 г. 23 000 человек,[234] однако в какой мере именно немцы контролировали критерии формирования «черных списков», не установлено.

До сих пор не прояснен вопрос и о том, насколько латвийские и эстонские полицейские батальоны контролировались местным «национальным подпольем». Современные историки как в Латвии, так и в Эстонии утверждают, что подобное «национальное подполье» (состоявшее по большей части из сотрудничавших с нацистскими оккупационными властями деятелей) существовало,[235] однако уклоняются от вопроса о степени его влияния на созданные оккупантами национальные полицейские формирования. Некоторые ученые вскользь упоминают о том, что подобное влияние имело место, другие характеризуют военнослужащих прибалтийских полицейских формирований как нацистских наемников, не отрицая при этом неудачных попыток «подпольного» влияния;[236] большинство же старается обходить в своих исследованиях столь болезненный вопрос.

Изучение некоторых карательных операций, проводившихся латвийскими полицейскими батальонами, наводит на мысль о том, что они не сводились исключительно к воплощению подготовленных нацистами планов. Так, например, проводившаяся в начале 1943 г. в латвийско-белорусском приграничье операция «Зимнее волшебство», по замечанию израильского историка А. Шнеера, приобрела для латышей характер «охоты за рабами»: угнанные латышскими полицейскими белорусские подростки направлялись на принудительные работы не в Германию, как это делалось обычно, а в Латвию, где распределялись между богатыми латвийскими крестьянами.[237] С учетом того, что Германия в это время испытывала острую нужду в рабочей силе, создается впечатление, что в данном случае можно говорить о реализации в рамках нацистской карательной операции не только нацистских планов.

Факты свидетельствуют о том, что в ряде случаев латвийские полицейские формирования проводили карательные операции с большей жестокостью, чем собственно немцы. Это может объясняться распространенными среди военнослужащих этих подразделений агрессивно-русофобскими воззрениями.

В частности, на русофобские мотивы расправы над населением белорусских деревень проливает свет доклад офицера по особым поручениям тыла «Русской освободительной армии» (РОА) поручика В. Балтиньша представителю