Огнем, штыком и лестью. Мировые войны и их националистическая интерпретация в Прибалтике - Владимир Владимирович Симиндей

научной дискуссии, но и «бездонным резервуаром», из которого одалживаются современные латвийские политики и публицисты, развивающие доктрину «советской оккупации» на фоне «извечной российской угрозы». Очевидно также, что научно-просветительский подход, избранный исследователем, предполагал акцент на разбор и кодификацию опубликованных ранее материалов (в том числе – малоизвестных, труднодоступных и специально игнорируемых оппонентами). Круг использованных автором источников охватывает официальные документы нормативного, служебного и политико-декларативного характера, российскую, латвийскую и советскую периодику (включая редкие издания), мемуарную и справочную литературу на русском, латышском, немецком и английском языках, а также научные издания различных историографических школ.

В этой связи упреки маститого латвийского рецензента (почетного члена-корреспондента Латвийской академии наук, члена Комиссии историков при президенте Латвии Хейнрихса Стродса)[258] в отсутствии новых архивных документов как единственного источника, «где можно было бы найти те самые обещанные малоизвестные и “игнорируемые” официальной Ригой материалы», едва ли могут быть приняты: анализ и синтез обширного массива документов, введенных в научный оборот или опубликованных в иных целях на протяжении жизни нескольких поколений в разных странах, являются вполне годным инструментарием в процессе познания истории. Избирательная «строгость» Х. Стродса к Л. Воробьевой в этом вопросе выглядит предвзятой, особенно на фоне источниковедческой дискуссии, ведущейся сегодня в латвийской исторической науке. Так, коллега Х. Стродса, автор книги «Историография истории Латвии» Й. Штейманс, размышляя о задачах профессионального историка, отмечает: «Нужно оценивать не только источники, но и исторические события, происходившие перемены, роль народных масс и выдающихся личностей и др. Что касается архивных документов, то они зачастую необходимы, но не меньшее значение имеют опубликованные стенограммы заседаний, сборники статистических данных и комплекты газет рассматриваемого периода».[259]

Более обоснованной представляется критика Х. Стродса и российского рецензента И. Ярова, касающаяся отсутствия в книге раздела, специально посвященного историографическому обзору, состоянию общего баланса историографических идей и их концептуальным истокам.[260] Однако сетования Х. Стродса на то, что «автор строго следует русской советской традиции “не поднимать врага на щит”», и поэтому «читатель не найдет в книге ни одной цитаты или вступления в дискуссию» с латышскими официальными историками, представляется явной натяжкой, вызванной полемическим задором рецензента или его невнимательностью. В первом томе можно, например, ознакомиться с цитатами из коллективной монографии Д. Блейере, И. Бутулиса, А. Зунды, И. Фелдманиса «История Латвии. ХХ век» (с. 85, 91, 122) или из книги советника президента Латвии по вопросам истории А. Зунды «Отношения Латвии и Великобритании в 1930–1940 гг. Реальность и иллюзии» (с. 132), во втором – обнаружить критический разбор постулатов о пакте Молотова – Риббентропа из книги Д. Блейере, И. Бутулиса, И. Фелдманиса, А. Странги, А. Зунды «Латвия во Второй мировой войне (1939–1945)» (с. 56) или о характере режима Карлиса Улманиса из академического издания «Независимое государство. 1918–1940. Т. II / История Латвии 20-го века» (с. 22–23). Имеется также ссылка на позицию российского историка «либерального» направления Е. Ю. Зубковой в вопросе о «советской аннексии» Латвии (Книга 2, с. 137). Не уклоняется Л. М. Воробьева и от дискуссии с самим Х. Стродсом: «Следует отметить, что если в советской историографии преувеличивалось влияние коммунистов на социально-политические процессы в Латвии периода вождистской диктатуры, то в современных латышских научных изданиях этот фактор либо полностью игнорируется, либо подается в духе “теории заговоров” (коммунистическое подполье якобы не имело никакой местной почвы и подпитки, было целиком и полностью инспирировано Москвой и Коминтерном)»[261] (книга 2, с. 29). Действительно, сегодня лишь в редких изданиях на латышском языке вскользь упоминается о подпольной борьбе сотен латышей против фашистских тенденций в довоенный период, о заключении в конце 1934 г. соглашения между латвийскими коммунистами и активистами Латвийской социалистической рабоче-крестьянской партии, касающегося создания «единого фронта».[262]

Обвинения в использовании автором «метода умолчания» Х. Стродс подкрепляет весьма неудачными примерами. О «насильственном подавлении революции 1905 г. в Латвии» рассказано в книге 1 (с. 73–79); поэт и революционер Янис Райнис «даже не упоминается» на с. 73 первого тома, где рассказывается о его идейно-литературных метаниях; «война за независимость» довольно подробно рассмотрена в контексте противостояния на территории Латвии в 1917–1920 гг. различных сил внутреннего и внешнего происхождения, с учетом изначально высокого уровня большевизации населения и войск в 1917 г. в тех районах, которые не были оккупированы немцами.

Действительно, Людмила Воробьева далека от безоговорочного повторения трактовок событий тех лет в проулманисовской аранжировке, столь распространенных в современной латвийской историографии. Вместе с тем она вовсе не одинока в квалификации «Народного совета», породившего в 1918 г. временное правительство во главе с К. Улманисом, как «самопровозглашенного при поддержке немецких оккупантов» (книга 1, с. 183). Например, латвийский историк А. Пуриньш, посвятивший много лет исследованию деятельности главного оппонента К. Улманиса из правого латышского лагеря – пастора А. Ниедры, отмечал: «Парадокс нашей независимости в том, что с точки зрения государственного права у большевиков было вроде бы больше прав решать [вопрос] о государственности Латвии, чем у Народного совета. На всеобщих и демократических выборах в 1917 г. они получили большинство и создали свою модель латвийской государственности, существование которой de facto на территории Латвии прервала немецкая оккупация, от которой красные латышские стрелки в конце 1918 – январе 1919 г. освободили большую часть Латвии… Международно-правовой статус провозглашенного 18 ноября 1918 г. Латвийского государства был неопределенным и сложным. После аннулирования Брестского мира оккупированная Латвия вроде бы опять находилась под суверенитетом России. Однако в России de facto заправляли два претендента на власть – большевики и правительство Колчака…, которые в гражданской войне боролись за права единственного правительства».[263] Так что ссылки рецензента на Великую французскую революцию и немецкого просветителя Гарлиба Меркеля, вполне уместно приводимые для иллюстрации справедливости устремлений латышей, не отменяют противоречий между правом народов на самоопределение и принципом территориальной целостности государств, что до сих пор находит отражение в международно-правовых диспутах.

Вопреки утверждению рецензента, читатель может составить представление об аграрных преобразованиях в Латвии с 1920 г. как факторе закрепления власти буржуазного правительства, перераспределившего земли в пользу латышей – в основном за счет балтийских немцев (книга 1, с. 189–190). Расходится с элементарным анализом текста и обличительный пафос Х. Стродса по поводу того, что «автор ни словом не упоминает о “латышской акции”, которую осуществил СССР». Здесь достаточно процитировать Л. М. Воробьеву: «В 1937 и 1938 гг. многие деятели КПЛ, работавшие в Заграничном бюро в Москве и на руководящих постах в ВКП(б), подверглись необоснованным и незаконным политическим репрессиям в СССР. Их обвинили в национализме и измене… В июле 1937 г. в Москве было ликвидировано латышское культурно-просветительское общество “Прометей”, образованное в 1923 г. и издававшее общественно-политическую и художественную