1914 год. Гибель русской гвардии - Андрей Юрьевич Петухов

переход в 20 вёрст крайне тяжёлым. В полдень разместились на привал на обширной поляне близ села Красные Глины. Вдруг, к общему неудовольствию солдат и офицеров, во время раздачи горячей пищи командир полка распорядился вылить котелки, сняться с бивака и спешно, без привалов, идти к Ивангороду. «Я отлично помню, какой ропот это вызвало среди батальонных и ротных командиров, — писал об этом эпизоде полковник Зайцов 1-й. — …Вылить обед из котелков, однако, стоило. Дело шло ни больше ни меньше, как о защите Ивангорода, который австрийцы, будь они пободрее, могли захватить голыми руками как раз во время нашего обеда 9-го октября. В ту минуту, когда мы выливали котелки, на всем южном фронте Ивангорода, против двух венгерских дивизий, стояло только две дружины наших ратников ополчения!» (Зайцов А.А. Семёновцы в 1914 году. Гельсингфорс, 1936). В тот день с утра 1-я австрийская армия генерала Данкля успешно атаковала у Чарного Ляса позиции русской 75-й пехотной дивизии и отбросила её на северо-запад, открыв себе путь на Ивангород. Однако уже 10 (23) октября ситуация на фронте резко поменялась в пользу русской армии. Гвардейский корпус встал на пути наступающих частей генерала Данкля, а 25-й и 14-й русские корпуса разворачивались для удара в правый фланг австрийцев.

В конце дня 9 (22) октября семёновцы перешли Вислу по понтонному мосту и расположились на ночлег вблизи ивангородских фортов. Раскинули палатку и едва успели поужинать, когда пришёл новый приказ — занять южный фронт крепости в деревне Борек. Последовал ночной марш по минному полю на новую позицию. Ночлег длился считаные часы. С первыми лучами солнца полк развернулся и стал наступать через Гневошово и Границу на высоты у фольварка Градобице и Богушовки. Близ Регова миновали окопы ратников ополчения, полностью деморализованных боем минувшего дня.

Правым крылом первой линии шёл 3-й батальон, а 4-й стал левым крылом. 1-й и 2-й батальоны составляли вторую линию. Правее семёновцев по направлению на Сарнов наступали преображенцы, слева на Высоке Коло и Богушовку устремились измайловцы.

У Гневашова и Границы 3-й и 4-й батальоны попали в сферу мощного артиллерийского огня противника. Миновав Гневашово, батальоны первой линии наткнулись на свинцовый дождь австрийских пулемётов. Штаб дивизии приказал наступать без артподготовки, что означало практически голыми руками овладеть хорошо укреплённой позицией неприятеля. Вперёд на высоту у Богушовки рванулись роты 4-го батальона. Во время лобовой атаки погибли командир 13-й роты, отличный стрелок и один из старейших офицеров полка, капитан Гончаров{84}, и командующий 15-й ротой поручик Якимович 2-й{85}. В самом начале боя разрывная пуля угодила в грудь младшему офицеру 15-й роты поручику фон Фохту{86}. Среди сослуживцев он отличался чрезвычайной преданностью полку. Однако за нелепую дисциплинарную провинность по требованию начальства в 1908 году Евгений Николаевич фон Фохт был вынужден оставить службу в лейб-гвардии. Историю его отчисления из полка красочно описал в своих воспоминаниях Ю.В. Макаров: «Другой случай был с нашим офицером Евгением Фогтом, который был на выпуск старше меня. Фогт свое общее образование получил в Училище Правоведения, куда поступил 10-ти лет. Учился он плохо, постоянно сидел наказанным, но был любим товарищами, с которыми при случае жестоко дрался. В полку Фогта тоже любили за его евангельскую доброту, прямоту и рыцарский характер. Был он очень компанейский молодой человек и сидеть в Собрании, за вином, было для него первое удовольствие. Случалось ему и перекладывать. Худой, длинный, сутулый, с носом в виде клюва, с близорукими прищуренными глазами, всегда в сильном пенсне, строевыми качествами он не блистал, но среди солдат был популярен за простоту и незлобивость. По причине своей непрезентабельности, дамского общества он избегал, а жил с двумя пожилыми сестрами, которые в нем души не чаяли. В спокойном состоянии Фогт бывало мухи не обидит, но если заденут его за живое, он мог полезть на стену.

Как-то раз после вечерних строевых занятий, на которых он уныло слонялся по казарме, поминутно смотря на часы, решил он поехать на картинную выставку. Он любил и хорошо понимал искусство. На выставке он неожиданно столкнулся со старым правоведским товарищем, которого совершенно потерял из виду. В младших классах училища в белом доме на Захарьевской улице он с ним дрался чаще, чем с другими. Тем не менее обрадовались они друг другу искренно. Осмотрели выставку, обменялись впечатлениями и сразу же сцепились. Фогт был страстный поклонник французских импрессионистов. Товарищ признавал живопись исключительно реалистическую. Все же при выходе Фогт пригласил товарища в Собрание обедать. Тот с радостью согласился. Для всякого «вольного», иначе говоря, статского, пообедать в Собрании Семеновского полка была большая честь. В Собрании у высокого стола приятели основательно закусили и еще более основательно выпили водки и сели обедать. Фогт спросил бутылку красного, потом велел подать шампанского, сначала одну, а потом и другую бутылку. Перед кофеем перешли на коньяк. Как всегда в обыкновенные дни в Собрании было человек пять офицеров, которым гость, как полагалось, был представлен. Наконец офицеры разошлись и приятели остались одни. Слегка уже ватными языками, они вели мирную беседу, которая вспыхивала бенгальским огнем лишь тогда, когда разговор заходил о живописи. Фогт с пеною у рта утверждал, что Ренуар и Сезанн великие художники, насчет Матисса еще можно иметь сомнения, но первые два суть непревзойденные мастера… Собеседник, ядовито усмехаясь, говорил, что за одну картину Репина он отдаст всю эту жалкую французскую мазню.

Наконец приятели встали из-за стола и, стараясь идти твердо, направились к выходу. По дороге решили приятный вечер кончить в театре. Была зима, и на Фогте была фуражка и николаевская шинель, а на приятеле меховое пальто и котелок. У подъезда Собрания сели на хорошего извозчика и покатили по Гороховой. На беду разговор опять зашел о живописи. И когда подъезжали к Семеновскому мосту, страсти уже кипели ключом. Когда же доехали до Синего, то надо думать, что о французской живописи приятель выразил мнение столь чудовищное, что вынести его Фогт оказался не в силах. Он остановил извозчика, встал во весь рост и сделал попытку сойти. Потом что-то вспомнил, — очевидно старые правоведение времена, — повернулся к собеседнику, поднял кулак и нахлобучил ему котелок на уши. Всю эту сцену видел постовой городовой, который записал номер извозчика и в донесении начальству не забыл упомянуть, что офицер был высокий, бледный, в пенсне и в фуражке Семеновского полка. Полицмейстер “доверительно” сообщил о происшествии командиру полка. Через два дня Фогт был вызван к старшему полковнику и ему было предложено уйти. Бедняга плакал,