«Вселить в них дух воинственный»: дискурсивно-педагогический анализ воинских уставов - Сергей Эдуардович Зверев

Боевой устав пехоты 1938 года производит впечатление удивительной легковесности, имевшей далеко идущие и очень тяжелые последствия. С первой его страницы встречается поразительное утверждение, что «современное вооружение пехотных подразделений дает им возможность самостоятельно решать свои боевые задачи» [46, с. 8]. По уставу выходило, что танки и приданные огневые средства обеспечивают пехоте только наиболее быстрое уничтожение противника. Таким образом, сознание общевойсковых командиров в 1941–1942 гг. было совершенно свободно от мысли об ответственности за бесплодные самоубийственные атаки волнами пехотных цепей на немецкие позиции с неподавленными огневыми точками, равно как и о необходимости тщательно продумывать организацию боевого взаимодействия. И честить их за низкую военнограмотность законных оснований было маловато. Видимо, поэтому под Москвой к таким командирам никаких серьезных мер со стороны фронтового и верховного командования принято не было. Выполнялась бы задача! Тем более, что и в сознание бойца устав внедрял мысль: «Если атака отбита, боец должен повторить ее и уничтожить противника» [46, с. 22]. Ошибка четвертьвековой давности, отворившая море крови в 1914 году, повторилась.

Да и стоило ли советскому бойцу ждать подхода каких-то танков, про которые было известно, что «танки плохо видят и легко могут быть поражены» [46, с. 24]. Видимо, этими утешительными уставными соображениями руководствовались на Северо-Западном фронте в июле 1941 г., рекомендуя бойцам-истребителям, по исчерпании гранат и бутылок с горючей смесью, заготавливать в полевых условиях «грязь-глину» и залеплять ею смотровые щели атакующих немецких танков.

Опыт Хасана, когда при четырехкратном превосходстве в артиллерии, подавляющем – в танках и абсолютном господстве в воздухе, в боях уложили, по свидетельству П. В. Рычагова, «почти два полка людей»[99], нашел отражение в БУП-38, который уже и не заикался о необходимости минимизации своих потерь. Наоборот, устав рекомендовал бойцам в случае «тяжелого положения», когда «в подразделении выбыли все командиры и много бойцов… немедленно присоединиться к ближайшему подразделению, войти в подчинение его командира и упорно продолжать бой» [46, с. 19]. Бойцов и командиров загодя готовили как к возможному разгрому, ибо только так и можно описать действительный разгром – гибель командиров и большинства личного состава, – так и к борьбе «до последней капли крови», что в свое время и потребовал приказ № 227, который, как можно заметить, базируется на вполне уставных требованиях.

Было, конечно, и хорошее. Так, БУП-38 неплохо воссоздавал атмосферу боя и готовил к нему психику военнослужащих: «Бой – самое большое испытание моральных, физических качеств и выдержки бойца. Часто в бой придется вступать после утомительного марша и вести его беспрерывно несколько суток днем и ночью. Поэтому, чтобы выполнить свою задачу в бою, боец должен уметь переносить всевозможные трудности и лишения, оставаясь бодрым, мужественным, решительным и неуклонно стремиться к уничтожению противника и к победе… В бою постоянно нужно быть настороже, часто придется преодолевать всевозможные препятствия, а иногда драться одному против нескольких человек противника» [46, с. 14–15].

Встречались и ценные практические рекомендации, изложенные весьма живо и образно: «Вблизи противника стремительная перебежка не должна продолжаться более 3–6 секунд, чтобы противник не успел прицелиться. Поэтому каждую перебежку следует производить внезапно, вскакивать и перебегать стремительно, используя ослабление огня противника, а окончив перебежку, падать камнем» [46, с. 20]. Простые наставления, подобные приведенным здесь, было бы очень полезно помещать на страницах современных боевых уставов, в которых дыхание боя, как правило, не ощущается.

Отголосок гордой декларации дореволюционного «Устава полевой службы» (1901), утверждавшего, что «нет такого положения, из которого нельзя было бы выйти с честью», звучит во фразе советского устава: «Командир и комиссар руководят боем и знают, как лучше применить имеющиеся средства для уничтожения противника или какие меры принять, чтобы с честью выйти из создавшегося, иногда и тяжелого положения» [46, с. 16]. Этим соображением обосновывалась необходимость защищать командира в бою. Жаль, что про честь устав больше не упоминал.

Ключевыми словами БУП-38, описывающими качества военнослужащих, являются «бдительность», «решимость», «упорство», «мужество», «решительность», но в нем ни разу не встретилось слово «сознательность» или хотя бы «революционная сознательность». Его место заняли понятия «преданность» и «долг» («революционный долг»). И это очень характерное следствие из отмечавшегося выше кризиса советского общественного сознания, начавшегося с переходом к насильственной коллективизации, построения советской государственности и усугубившегося в годы Большого террора. Посетивший в 1936 г. СССР Андре Жид отмечал, что такой несвободы общественного духа, порабощенности и запуганности общественного сознания он не видел и в гитлеровской Германии, а также что в нашей стране «революционное сознание (и даже проще: критический ум) становятся неуместным, в нем никто не нуждается»[100].

Парадокс, но сознательность граждан и воинов была в какой-то степени оскорбительна для советского Левиафана – судьба депутатов «съезда победителей» лучшее тому подтверждение. Сознательность предполагает осознанный выбор, а сам факт какого бы то ни было выбора в тоталитарном обществе чреват инакомыслием. Тоталитарному Государству не нужны соработники, не нужны мыслящие командиры и сознательные бойцы – ему нужна только масса исполнителей, которые исполнительны не потому, что убеждены в правоте исполняемого, а просто потому, что так приказано. Оттого характерный для 1920-х революционный расчет на «преимущество численности и правоты», в следующее десятилетие сменился ставкой исключительно на Число, причем на число танков, пушек и самолетов – «железо» не рассуждает.

Вид массы ползущих по брусчатке Красной площади и проносящихся над Мавзолеем боевых машин, верно, успокаивал советское руководство: уж этих ни в чем убеждать не надо, только жми на газ! Но ведь и эти подвели. Точнее, подвела аберрация зрения самих вождей, ложно уповавших на Число. Наше техническое отставание в авиации, обозначившееся во второй половине 1930-х, возникло не вдруг, оно было прямым следствием самоуспокоенности руководства и подавления конструкторской мысли, сосредоточившейся в знаменитой «туполевской шараге».

Отсутствие сознания войск отчетливо проявилось с началом Великой Отечественной войны, когда советская пехота бежала, бросая все, вплоть до сапог, что отмечал, например, в своем дневнике участник гражданских войн в России и Испании кадровый офицер И. Я. Кузнецов[101]. А техники в приграничных сражениях было потеряно и оставлено столько, что для пораженных, отказывавшихся верить своим глазам немцев это стало лучшим свидетельством в пользу тезиса гитлеровской пропаганды о готовившемся Сталиным «ударе в спину» Германии.

Подозрительностью и нелюбовью не то чтобы к критическому, но просто аналитическому уму объясняется легковесность и излишняя категоричность