Имя раздора. Политическое использование понятия «гражданская война» (1917–1918) - Борис Иванович Колоницкий

событий Коновалов и стоящие за ним круги крупной буржуазии стремились «политически изолировать пролетариат» и в перспективе, разгромив революцию в гражданской войне, установить собственную «сильную власть»[614]. Публикация не прошла незамеченной, вызвав многочисленные отклики[615].

Таким образом, на исходе весны 1917 года, несмотря на то что разные политические силы по-своему интерпретировали источник внутреннего конфликта, многие могли согласиться с заключением автора газеты «Речь»: «Призрак гражданской войны вырисовывается все реальнее и грознее»[616].

О страхах, распространяющихся в это время, писал и сотрудник «Русского слова» И. Жилкин в статье под показательным заголовком «Гражданская война». По его мнению, все шире распространялись и «испуг справа», и «испуг слева»: на правом фланге страшились большевиков, готовящихся развязать гражданскую войну; большевики же были убеждены, что буржуазия организует контрреволюцию, и гражданская война неизбежна по этой причине. Жилкин с тревогой восклицал: «А вдруг будет искра! И вдруг действительно начнет полыхать пламя гражданской войны, порожденной дьявольской взаимной подозрительностью!»[617]

Эту тревогу разделяли люди разных политических взглядов. Коалиционное министерство, которое должно было предотвратить гражданскую войну «буржуазии» и «демократии», преодолеть пагубное «двоевластие» и добиться истинного «единовластия», не стало гарантом политической стабильности. Рост социального напряжения и развитие языка классовой борьбы не позволили теме гражданской войны сойти с повестки дня.

* * *

Весной 1917 года понятие «гражданская война» использовали представители разных политических сил с различными целями. Гражданская война описывалась и как вооруженная борьба народа и правительства, и как борьба классов, и как борьба «демократии» и «буржуазии». Эта многозначность не снижала значения понятия: словарь гражданской войны разрабатывался политиками и публицистами, стремившимися не к точности словоупотребления, а к тому, чтобы повлиять на эмоциональное состояние и на политическое поведение своих аудиторий. Противостоящие друг другу участники политического процесса употребляли термин гражданская война с разными целями, но все они опирались на тревожные настроения, все они способствовали тиражированию этого понятия.

Этот менеджмент страха перед гражданской войной имел немалое значение в дни Февральского восстания: видные политики и военные объясняли свои действия (или бездействие) желанием предотвратить масштабные столкновения внутри государства, участвующего в мировой войне. Показательно, что и в марте 1917 года, в условиях декларируемого всеобщего единения современники различных взглядов рассуждали о перспективе гражданской войны, хотя и ожидали ее по разным поводам. Еще более усиливаются эти ожидания в ходе Апрельского кризиса.

Либералы и умеренные социалисты использовали названное понятие для давления на партнеров по переговорам с целью принятия важных политических решений: определение новой формы государственного устройства после падения монархии, реорганизация правительства после Апрельского кризиса. Проговаривание страха перед гражданской войной должно было способствовать созданию эмоциональной обстановки, благоприятной для проведения определенного политического курса. Это имело важные последствия в сфере политики: выстраивание политической коалиции либералов и умеренных социалистов после Апрельского кризиса не могло быть достигнуто без риторического оформления этой коалиции. Новое Временное правительство должно было предотвратить гражданскую войну, что описывалось как важнейшая политическая задача коалиционного кабинета. Однако отнюдь не все рассматривали вхождение социалистов в правительство как заключение гражданского мира. Это было присуще даже тем социалистам-оборонцам, которые с самого начала Февральской революции доказывали необходимость создания коалиционного правительства.

Весной 1917 года проявили себя и те силы, которые бросали вызов гражданскому миру. Некоторые группы левых радикалов, прежде всего В. И. Ленин и его сторонники, использовали понятие гражданская война для легитимации курса на «углубление революции». Дискуссии с большевиками, которых их оппоненты характеризовали как «партию гражданской войны», также способствовали распространению этого понятия.

Глава 3

Политические кризисы лета 1917 года и использование понятия гражданская война

К. А. Тарасов, Р. А. Шумяков

1. «Июньские дни»

К лету 1917 года слово большевики могло обозначать главных врагов революции: немецких агентов, провокаторов и сотрудников царской охранки, уголовных преступников, трусов («шкурников») и бездельников. Оппоненты большевиков стремились представить сторонников партии как малоразвитую массу озлобленных и алчных людей. Из политического языка наименование большевик перешло в язык обыденный как бранное слово[618].

Противники партии утверждали, что она представляла собой небольшую группу, бросающую вызов большинству, а успехи ее пропаганды объяснялись внешней эффектностью, простотой и доступностью идей, созвучных политически незрелым массам. Враги большевиков считали, что за их лозунгами ничего не стоит; именуя сторонников Ленина демагогами, раздающими пустые обещания, многие наблюдатели предсказывали, что приход партии к власти приведет к гражданской войне и анархии[619].

С помощью слов большевики, ленинцы, большевизм описывался очень широкий спектр явлений: требование национальной автономии, стремление к миру любой ценой, самовольные земельные захваты…[620] Иными словами, речь шла о радикальных требованиях, практиках прямого действия, желании быстрых и непродуманных изменений.

Расхожим штампом стало обвинение «ленинцев» в разжигании смуты[621]. Массовая «Петроградская газета» уверяла своих читателей, что большевики не несут ничего, кроме смуты, анархии, раздоров, грабежей, убийств и военной дезорганизации[622]. Сотрудник консервативного «Нового времени» в конце июня писал, что программа-максимум большевиков заключалась в провозглашении «гражданской войны всех против всех»[623]. «Живое слово» утверждало, что деятельность партии Ленина направлена на всеобщее разъединение: России и союзников, правительства и народа, самого народа. Сотрудник газеты считал, что результатом ее агитации будет «гражданская война и немецкая петля на затылке российской демократии»[624]. Новая пропагандистская кампания против крайних левых (большевиков, левых эсеров, анархистов, максималистов, части меньшевиков-интернационалистов, беспартийных радикально настроенных активистов и всех тех, кого либеральные и консервативные политики и журналисты объединяли в группу «большевиков» или «анархо-большевиков») летом 1917 года была вызвана успехами их агитации.

Как было отмечено в главе 2, большевики и другие левые социалисты после Апрельского кризиса в целом избегали открытой пропаганды гражданской войны. В то же время углубление социальных противоречий и распространение негативных эмоций создавали новые возможности для агитации большевиков и других радикалов; они делали акцент на противопоставлении «буржуазии» и «пролетариата», офицеров и солдат, помещиков и крестьян. В свою очередь, в развязывании гражданской войны, подстрекательстве к погромам и насилию большевиками обвиняли «правящую буржуазию и ее „социалистических“ министров»[625]. Такие обвинения выдвигали и анархисты-коммунисты, 5 июня захватившие типографию газеты «Русская воля». В изданной ими листовке заявлялось: «…газета „Русская Воля“, поддерживаемая русскими и германскими капиталистами, врагами народа, отравляет сознание общества, вносит смуту и междоусобие, натравливает солдат на рабочих…»[626]

Подобная агитация была успешной на фоне роста социального напряжения, переходящего в открытые конфликты в форме забастовок и попыток введения «рабочего контроля» на предприятиях[627], солдатских протестов против отправления на фронт и участия в наступлении