Имя раздора. Политическое использование понятия «гражданская война» (1917–1918) - Борис Иванович Колоницкий

«Дело народа» опубликовало 10 июня обращение, где шла речь об опасностях возможной демонстрации. Ее подготовка была названа «игрой с огнем», подталкиванием к «действиям, которые могут плохо кончиться для всех». Эсеры предупреждали, что в движение могут вмешаться «провокаторы», чтобы вызвать столкновение и кровопролитие[653]. В отличие от «Дела народа» «Рабочая газета» не скупилась на выражения, охарактеризовав готовившееся выступление как «преступную провокацию», чреватую гражданской войной внутри «демократии». Главная газета меньшевиков именовала организаторов манифестации, «ленинцев», предателями и изменниками[654]. Такие заявления одной из основных партий Советов положительно оценивались и цитировались[655], в том числе изданиями, обычно не сочувствовавшими социалистам[656].

Публикация «Рабочей газеты» вызвала протесты. Утром 10 июня на частном заседании членов Съезда Советов, собранном для заслушивания докладов делегатов, объезжавших ночью заводы и казармы, против статьи высказывался большевик В. П. Ногин, но его встретили криками негодования противники партии Ленина. Против натравливания социалистов друг на друга, имея в виду ту же статью в «Рабочей газете», выразил протест и меньшевик-интернационалист Б. И. Моисеев[657].

На том же совещании А. В. Луначарский призывал прекратить нападки на большевиков и прийти к взаимному доверию, чтобы совместно предотвратить кровопролитие. Ему ответил Ф. И. Дан, вновь обвинивший большевиков в том, что те «точили нож, чтобы вонзить нам в спину». По его мнению, страна второй раз после Апрельского кризиса стояла на пороге гражданской войны и следует найти ответственных за это. Луначарский заявил, что поиск виновных лишь обострит и без того напряженное положение[658].

11 июня вопрос о демонстрации большевиков обсуждался на совещании Президиума Съезда Советов и Исполкома Петроградского Совета. Дан зачитал резолюцию, в которой подготовка уличных шествий называлась политической авантюрой[659]. Тональность дискуссии резко изменилась после того, как на трибуну взошел министр почт и телеграфов И. Г. Церетели, назвавший произошедшее заговором, и призвал разоружить большевиков. Хотя и другие выступавшие говорили о «заговоре» и «авантюре»[660], большинство собравшихся все же не поддержало радикальные предложения Церетели. Была принята резолюция, согласно которой контрреволюция стремилась спровоцировать «разрозненные выступления» и разжечь «междоусобицы в среде революционной демократии». Эти выступления нужны были якобы для того, чтобы организовать «кровавое подавление революции и установить царство контрреволюционного террора». Действия «большевистских центров», таким образом, могли быть использованы контрреволюцией и признавались «политической авантюрой»[661]. Иными словами, официальное обвинение партии Ленина в провокации кровопролития в тот момент не было выдвинуто.

11 июня лидерам большевиков пришлось оправдываться за отмену демонстрации перед петроградскими активистами партии. На заседании, посвященном этому вопросу, Ленин объяснил, что на решение ЦК повлияли известия о том, что манифестацией хотели воспользоваться «притаившиеся силы контрреволюции»: в демонстрацию собирались вмешаться «черносотенцы», чтобы устроить «побоище». Обвинения большевиков в заговоре и угрозы Церетели Ленин оценивал как начало наступления на большевиков и делал вывод, что время мирных манифестаций прошло[662]. Г. Е. Зиновьев тоже считал, что угрозы Церетели кардинально меняли ситуацию. Он призывал членов партии готовиться к борьбе, сохраняя спокойствие: «Первый выстрел из наших рядов будет играть на их пользу». Зиновьев утверждал, что провинциальные делегаты съезда воспринимали слова Церетели как объявление гражданской войны[663].

12 июня на вечернем заседании Съезда Советов было оглашено заявление большевиков, составленное в духе выступления Зиновьева. В нем утверждалось, что попытки разоружить свидетельствуют о страхе, испытываемом «буржуазной контрреволюцией», которая боится потерять власть, и «стало быть, правящая буржуазия и ее „социалистические“ министры сознательно вызывают гражданскую войну»[664]. Большевиков поддержал один из членов редколлегии «Новой жизни» В. А. Десницкий (Строев), осудивший призыв к разоружению населения и расформированию некоторых полков Петроградского гарнизона: «Такая борьба за „гражданский мир“ есть самый откровенный призыв к „гражданской войне“»[665].

«Разоружение пролетариата» вызывало у Десницкого ассоциацию с последствиями Июньских дней 1848 года и победой «контрреволюции». Для социалистов Французская революция 1848 года имела особое значение. Подобно России в 1917-м, Франция в 1848 году пережила антимонархический переворот и создание коалиционного Временного правительства, а затем стремительную политизацию населения. Трагическим событием первых месяцев революции стали Июньские дни, когда вспышка восстания парижских рабочих закончилась их расстрелом войсками под командованием генерала Л.-Э. Кавеньяка. Согласно каноническим для социал-демократов текстам Карла Маркса «Классовая борьба во Франции с 1848 по 1850 год» и «18 брюмера Луи Бонапарта», июньское восстание, спровоцированное буржуазией для разгрома пролетариата, представало «грандиознейшим событием в истории европейских гражданских войн»[666], «гражданской войной в своем самом страшном обличии» — «войны труда и капитала»[667].

С самого начала революции 1917 года память об Июньских днях являлась одним из важнейших ориентиров для социалистов. Упоминание Июньских дней подразумевало разговор о гражданской войне — ведь именно так называл Маркс этот этап революции — без прямого использования этого понятия. Еще 2 июня Троцкий обвинял министров-социалистов в подготовке новых «Июньских дней»: «И эти люди [меньшевики и эсеры] так неистово спешили в течение всего мая, как если бы они твердо решили подготовиться к… „июньским дням“»[668]. Предотвратить гражданскую войну должны были левые социалисты: «Агония коалиционного министерства началась в день его рождения. Революционный социализм должен сделать с своей стороны все, чтобы не дать этой агонии закончиться судорогой гражданской войны. Единственный путь к этому — не уступчивость и не уклончивость, которые только различают аппетиты свежеиспеченных государственных людей, а, наоборот, наступление по всей линии»[669]. Отказ от подчинения советскому большинству и его критика оправдывались стремлением предотвратить гражданскую войну. Если в майском выступлении в Кронштадтском Совете Троцкий открыто заявлял о неизбежности гражданской войны[670], то теперь он использовал оружие своих противников, обвиняя их в подготовке гражданской войны. Это можно объяснить различием аудиторий, к которым обращался политик: рабочих и матросов Кронштадта, имевших опыт насилия в дни Февраля, не страшили призывы к гражданской войне, а многих провинциальных делегатов советского съезда они пугали[671].

Не только для социалистов французский опыт являлся одним из ориентиров интерпретации событий. В конце мая и кадетский публицист П. Я. Рысс проводил аналогии между Революцией 1848 года и российскими реалиями 1917 года. Крах Французской революции журналист представлял как следствие бесконечных политических споров в Париже и возрастающих экономических требований рабочих. Трагический исход Французской революции мог служить, по мнению журналиста, суровым предостережением для участников революции российской: «У ног его (Кавеньяка. — Авт.) в крови лежал подавленный Париж. Исчезли демагоги и их химеры. Испарились мечты о коммунистической республике. И к трону великого Наполеона прокрадывался маленький Наполеон, будущий император Франции. С тех пор прошло 69 лет»[672].

Опасалось повторения сценария Революции