Кто не с нами, тот против нас! 1918-1920 годы - Владимир Виленович Шигин

В августе прокурор Петроградского окружного суда передал «дело Силаева» военно-морскому прокурору, посчитав, что оно заключает в себе признаки «воинского преступления». Прокурор препроводил «дело» военно-морскому следователю, который пришел к выводу, что деяния, в которых обвиняется Силаев, носят политический характер, и он должен нести «общеуголовную» ответственность. В итоге документы решили направить гражданскому судебному следователю, «в участке коего находится место стоянки крейсера». Сам обвиняемый Ф. Силаев все это время томился в «Крестах», откуда забрасывал правительственные и судебные учреждения письмами протеста. Он не только не признавал свою вину, но и обращал внимание на расхождения своей биографии с текстом «анонимки». В частности, ее автор обвинял Керенского в гибели своего брата во время июньского наступления русской армии 1917 года, между тем как брат Силаева погиб еще в марте 1915-го. Аноним указывал, что имеет отца и мать, в то время как отец Федора умер за несколько лет до Первой мировой…

По словам матроса, обвинения командира и судового комитета «Авроры» в его адрес стали следствием известного на судне факта: «До революции я слал анонимные письма своим офицерам. И поэтому они решили, что я послал и это проклятое письмо»…

Между тем в сентябре дело снова вернулось в Петроградский окружной суд, который признал его подсудным военно-морскому суду. Однако последний опять-таки отказался принять его к производству и 10 октября отправил документы в Сенат, чтобы уже тот решил вопрос о подсудности. Разбирать его предстояло Общему собранию кассационных департаментов под председательством выдающегося юриста и судебного оратора А. Ф. Кони.

История распорядилась иначе. Утром 25 октября, по распоряжению Петроградского военно-революционного комитета, объявившего Временное правительство низложенным, матрос Силаев вместе с другими заключенными был освобожден из тюрьмы. Разумеется, что с такой революционной биографией Силаев был сразу же взят на заметку большевиками.

Вскоре его с группой матросов отправляют на Черноморский флот, чтобы ускорить революционность политически инертных черноморцев.

Отметившись в Севастополе, Силаев перебирается на базировавшийся в Одессе крейсер «Алмаз» и принимает самое активное участие вначале, в установлении Советской власти в Одессе, а потом и в ее защите. После захвата Одессы в 1918 году немцами, он возвращается на «Алмазе» в Севастополь, после чего отправляется в Петроград. Там энергичного матроса определяют, в только что образованную ВЧК и Силаев, со всей присущей ему энергией, включается в работу по выявлению, аресту и уничтожению контрреволюционеров в Кронштадте. Наверное, в судьбе матроса Силаева все дальше бы и сложилось как у подавляющего большинства его товарищей, но неожиданно Силаеву приснился сон, который полностью перевернул судьбу матроса-большевика и чекиста.

* * *

Сон матроса Силаева о судьбе России и сегодня широко известен в православной среде, как апокриф. В книге «Жизнь, подвиги, чудеса и пророчества святого, праведного отца нашего Иоанна Кронштадтского Чудотворца» архимандрита Пантелеимона приводится рассказ о том, как большевик-матрос Федор Силаев пришел к Богу. Пусть простят меня читатели за большую цитату, но историю духовного преображения матроса Силаева лучше прочитать в подлиннике, чем в пересказе: «У нас, на крейсере „Алмаз“, все почитай, были ярые революционеры. С головой засосала нас эта революция, как засасывает неопытного путника покрытая цветами болотная трясина. Ни Бога, ни Родины – ничего для нас не было святого кроме революции. И у всех у нас был нарисован во всю грудь сатана, татуировка такая была, которая никогда не смывалась. Сатана был для нас символом „свободы“. Был и я такой. Да, видно, мать моя горячо молилась за меня Богу, и Господь спас меня через угодника Своего, праведного отца Иоанна Кронштадтского, которого я с тех пор помню день и ночь и перед всяким делом его на помощь себе призываю. А случилось все вот как.

Арестовал я раз одного мужчину лет тридцати. Почему-то он мне подозрительным показался. А вся подозрительность его была в том, как он усердно Богу молился. Думаю – значит, тут контрреволюция. Надо его забрать в ЧЕКа, да допросить „как следует“. Зорко я стоял на страже революции. Просидел он у меня ночь. Ни в контрреволюции, ни в какой спекуляции, ни в саботаже никакой не сознается.

Наутро приходит ко мне в ЧЕКа старуха и, кланяясь в пояс, говорит: „Добрый человек, помоги мне ради Христа разыскать моего сына Ивана. Один он у меня кормилец. Пропадать мне без него старухе придется. Он у меня такой, что букашки не обидит, и всегда с молитвой, что бы ни делал. Так уж нас батюшка, отец Иоанн, научил. Проведала я, что ты все знаешь по городу, вот и пришла докучать тебе. Коли знаешь, сделай Божескую милость! Век буду за тебя Бога молить!“»

Думаю я: «Очень мне нужен твой Бог да Христос». В это самое время как раз Ивана этого ко мне в кабинет привели, как водится, со следами побоев. Старуха как увидела его, как заголосит: «Родимый ты мой, что с тобой сделали! За что это так? В чем ты провинился?» А он, тоже всхлипывая, отвечает: «Значит так уж Богу угодно, на все Его святая воля, матушка. Молись за меня, вот и все».

От него старуха бултых прямо мне в ноги: «Отпусти его, сударик, ну что он кому худого сделал, сказываю, букашки не обидит». Тут я гаркнул на нее, притопнув ногой: «Убирайся вон, старая! Если мы будем каждого опускать, вы нам такую контрреволюцию разведете!» Она же, стоя на коленях, подняла кверху руки, да как вскрикнет, что есть мочи: «Батюшка, отец Иоанн! Ты нас поставил на ноги, ты теперь спаси мне и сына мово!» Я ей отвечаю: «Ори себе сколько хочешь, как же, услышит тебя твой отец Иоанн! Отправлю вот я твоего Ивана к Кузьке на допрос, тот пропишет ему отца Иоанна!»

Семья Николая II

Тут ее выволокли из моего кабинета, а я отправил ее сына к Кузьке Журьбе на допрос. Этот Кузька – тоже матрос с нашего корабля «Алмаз». Большой мастер по части допросов. Кровожаден, прямо страх. Был он великан-богатырь, как в старину бывали, и был главарем карательного «чрезвычайного» отряда, в котором служили только чужестранцы: латыши и всякая такая погань. Признаться, я и сам побаивался его. Очень уж он был предан делу революции и беспощаден. Матери родной не пожалеет. Через день приходит ко мне этот самый Журьба, да и говорит, матерясь: «Что ты, словно какую-то важность, прислал ко мне этого