«Другой военный опыт»: российские военнопленные Первой мировой войны в Германии (1914-1922) - Оксана Сергеевна Нагорная

рукой, что позволяет предположить наличие «специалиста», обладавшего каллиграфическим почерком и особым талантом составлять грамотные, вызывающие сочувствие формулировки. Заграничным комитетам пришлось рассылать в российские общественные организации особую инструкцию с предупреждением не отправлять посылок по неизвестному жертвователю адресу. «Пишут во все концы и просят обыкновенно не самые нуждающиеся, а самые бойкие и пронырливые». Некоторым пленным удавалось наладить контакт одновременно с несколькими комитетами и получать «до 10 посылок в день, в обиду и ущерб ничего не имеющим»[853]. Даже в большевистский комитет в Женеве, занимавшийся исключительно пропагандой, постоянно поступали запросы на имя «Вашего Высокоблагородия…выслать съестных припасов»[854].

Обязательной составляющей таких посланий было сравнение с пленными других национальностей или лагерей, которые, якобы, получали больше помощи извне[855]. В 1920 г. военнопленные стали требовать от советского представительства и германского демобилизационного управления уравнения своего пайка с содержанием интернированных красноармейцев[856]. Распространение известий о программе вербовки в Германии местных специалистов с их последующей транспортировкой в Россию вызвало энергичный протест пленных и требование срочно отправить их домой или выдать денежное пособие[857]. При написании прошений о помощи военнопленные апеллировали к привычным авторитетам: многие из них продолжали писать на высочайшее имя даже после поступления в лагеря известий о свержении монархии в России[858]. В запросах не выдерживалась строгая идеологическая линия. Письма с жалобами на тяжелое положение и требования помощи из одного лагеря рассыпались представителям Советской России, контрреволюционных эмигрантских организаций, Антанты, германских благотворительных обществ, нейтральных бюро и комитетов[859]. В обращениях к большевикам и антибольшевистским правительствам преобладал требовательный тон, в то время как в посланиях к представителям стран Антанты доминировали мольбы к «могучим союзникам», а пленные представлялись страдающими жертвами, не виновными «за ту гражданскую войну, которая сейчас идет в России»[860].

Большая часть лагерного населения, не обладавшая деловой хваткой, старалась сохранить и преумножить свое имущество путем сокращения потребностей и накопления, не гнушаясь при этом подлогом и обманом. Получая денежную помощь от различных комитетов, военнопленные чаще всего отказывались от пожертвования ее на общие нужды (обеспечение школы, приобретение зубного кабинета), требуя выдачи на руки даже крохотных сумм[861]. Ради обладания книгами, являвшимися в лагерях признанной ценностью, в библиотеке назывались не соответствующие действительности имена и номера бараков[862]. Комендатуры были завалены ложными заявлениями о пропаже одежды, которые писались в расчете на получение нового комплекта обмундирования, перепродаваемого товарищам или немецкому населению[863].

Настоящим бедствием в лагерях стало воровство, в котором, согласно результатам официальных судебных процессов, русские военнопленные превзошли представителей других стран[864]. Пользуясь правом на прогулки по окрестностям, они организовывали обширную торговлю предметами, похищенными из лагерных арсеналов[865]. С пиететом относясь к собственному «кровью и потом заработанному» имуществу, солдаты в прямом смысле «разносили по бревнышку» лагерное оборудование. В качестве недостающего топлива для обогрева бараков в печах исчезали деревянный настил для пола и скудная мебель[866]. Усвоенные образцы поведения оставались актуальными даже после интернирования в нейтральной Дании, где русские военнопленные перед отправкой домой разграбили барак со старыми вещами[867].

Желание выжить и занять достойное место в лагерном сообществе вытесняло на задний план прежние моральные ценности и чувство товарищества. Случаи краж «у своих» происходили настолько часто, что пленные не могли оставлять собственные вещи в бараках и были вынуждены носить наиболее ценное с собой[868]. Добытое преступным путем часто продавалось прямо на территории лагеря на импровизированных «толкучках»[869], где, особенно после окончания военных действий, можно было обменять или купить практически все. Помимо немецкого казенного имущества разворовывались вещи, принадлежавшие русским лагерным комитетам, перед отъездом на родину расхищались и лагерные библиотеки[870]. Эгоцентричный настрой пленных ярко иллюстрирует типичный случай: лежавший при смерти в лазарете рядовой продал костюм, выданный ему лагерным комитетом во временное пользование, а на вырученные деньги организовал себе последний роскошный ужин с белым хлебом и коньяком[871].

В стремлении уклониться от постоянного надзора комендантов и охраны военнопленные шли на скрытое и открытое сопротивление немецкой стороне: они отказывались наводить порядок в собственных бараках, нарушали запрет на игру в карты, халатно относились к работе по благоустройству лагеря[872]. В более серьезных случаях подделывались подписи коменданта на удостоверении переводчика, которое обеспечивало более мягкий режим и сносный заработок; для получения возможности перехода в другой лагерь использовались самодельные повязки Красного Креста; для обхода контроля почтовой корреспонденции сводились на стекле подписи цензора[873].

Несмотря на постоянный контроль, угрозу гибели или последующего жестокого наказания, устойчивой нормой поведения стал побег из лагеря или рабочих команд. Общая численность неудавшихся, успешных и повторных попыток (107 391) превышала сходные «показатели» других наций[874]. Обеспокоенные этим явлением немецкие военные органы разных уровней называли бегство военнопленных «массовым потоком»[875]. Превентивные меры были направлены на усиление охраны границы, просвещение местного населения и ужесточение наказаний. Все они, однако, не достигали желаемого результата, и, несмотря на низкий процент удачных случаев и широкое оповещение пленных о гибели товарищей при побеге, попытки не прекратились и после начала массовой отправки на родину, более того — осуществлялись даже из лагерей, интернированных в Дании[876]. Э. Абдрашитов отмечает психологическое значение побега для военнопленных как возможности несколько часов побыть свободным и изменить условия реальности по своему выбору[877].

Решение о побеге принималось не только под влиянием условий содержания и обращения охраны, определенную роль здесь играли ситуативные факторы: местонахождение и время года. Сезон «полетов» начинался весной и заканчивался с первыми холодами. Пребывание в прифронтовой зоне или в близких к границе регионах также стимулировало попытки побегов. Высокий процент бегства наблюдался среди приговоренных к отбыванию дисциплинарного или уголовного наказания[878]. Решившиеся на побег пользовались малейшим недосмотром охраны: незарешеченным узким световым окном, неизъятыми при обыске инструментами, моментом транспортировки в другой лагерь, переводом в менее охраняемые сельские команды[879]. Массовые побеги были исключением, чаще всего пленные бежали парами, которые потом также разделялись в надежде, что одиночка привлечет к себе меньше внимания. Бежавшие старались по возможности обходить поселения и совершали переходы по ночам, отлеживаясь днем в лесу. Многие путешествовали в товарных вагонах, выбирая в качестве укрытия упаковки от габаритных предметов[880]. Распространение в лагерях информации о заключении между Германией и Австрией договоров о невозвращении беглых военнопленных и слухи о более мягком режиме на территории Австрией обуславливали выбор направления побега. Прежде всего, русские солдаты надеялись на помощь славянского населения