«Другой военный опыт»: российские военнопленные Первой мировой войны в Германии (1914-1922) - Оксана Сергеевна Нагорная

на особо тяжелые работы, а распоряжение в целях идентификации беглецов нашивать им на заднюю часть брюк перекрещивающиеся желтые полосы, в чем пленные видели оскорбление религиозных чувств[1087]. В источниках зафиксирован факт отклонения пленным ухаживаний немецкой барышни из-за ее принадлежности к другой религии[1088]. В некоторых случаях формулировка «оскорбление религиозных чувств» прикрывала антисемитские настроения православной массы, протестовавшей, если при отпевании русского военнопленного протестантский священник передавал православное евангелие помогавшему ему при похоронах переводчику еврейского происхождения[1089]. Часто данное словосочетание присутствовало в жалобах офицеров на имя испанского посольства[1090] как предлог для протеста против любых действий коменданта. В переписке ПВМ зафиксирован полуанекдотичный рассказ о том, что один из русских военнопленных, потерявший связь с родственниками и оставшийся без поддержки из дома, написал письмо Богу «со смиренной просьбой» послать ему 100 марок. Послание вызвало сочувствие офицеров-цензоров, собравших и отославших в лагерь 25 марок. В следующем обращении к Всевышнему тот же военнопленный благодарил за помощь, но просил больше не присылать деньги через немецких военных, которые присвоили 75 марок себе[1091].

Восприятие плена и освобождения в привычных категориях: «кара божья» и «воскрешение» — подтверждает описание одним из военнопленных солдат своего возвращения из плена в Россию с партией инвалидов через нейтральную Данию: «Христос Воскресе! Поздравляем Вас с праздником. Я раньше был мертв, я был в аду, но сейчас воскрес и попал в царство. Когда мы приехали и увидели много народа с цветами и подарками в руках, тогда каждый из нас заплакал от радости и не подумал, что это люди, а ангелы, которые прилетели, чтобы спасти нас из ада, где мы страдали о своих грехах!» И далее: «Дай Бог, чтобы Данию наградил Господь большой наградой за то, что она вырвала нас из тьмы Египетской»[1092]. А. Успенский, вспоминая «Голгофу XX корпуса», утверждал, что перед боем и попаданием в плен все его однополчане видели на небе сияющий крест[1093]. Сходное толкование в визуальном варианте укрепилось в оформлении программ лагерных мероприятий. Повторяющимся мотивом в театральных программах лагеря Пройсиш Холланд стало аллегорическое изображение пленного в виде прикованного к скале русского богатыря, протягивавшего руки в кандалах к православным церквям со светящимся над ними в небе крестом[1094].

После Октябрьской революции прямой реакцией на антирелигиозную пропаганду инициированную в лагерях Советским бюро, стало повышение уровня нетерпимости лагерного сообщества к представителям других конфессий. Некоторые комитеты, не рискнув пойти против многочисленной православной общины, начали гонения на баптистские организации и отдельных верующих. По инициативе комендатур о данном факте было сообщено Советскому Бюро, которое, желая сохранить лицо перед немецкой стороной, указало пленным, что «нарушение религиозных отправлений инаковерующих… идет вразрез с законами и принципами Советской власти»[1095]. Тем не менее, в обход немецких органов советские представители следили за деятельностью баптистских проповедников, дав распоряжение комитетам сообщать информацию о «характере их речей и успехе, который они имеют»[1096]. Пытаясь усилить атеистическую агитацию действенными мерами, Бюро отказывало обращавшимся к ним пленным священникам в материальной помощи, заявляя, что «религиозные отправления являются частным делом граждан»[1097].

В целом же в военнопленном сообществе привычная религиозная лексика и символика причудливо смешались с революционным новоязом[1098]. Военнопленные отмечали тщетные усилия коммунистической ячейки агитировать в пользу отречения от религиозных верований, вопреки которым все население лагеря во главе с комитетом праздновали Пасху, а в школьном бараке продолжала функционировать церковь, по-прежнему получавшая от комитета часть материальной помощи. Открытие памятника умершим в плену солдатам сопровождалось возложением венков «жертвам мирового империализма» и пением «Коль славен наш Господь». Партийные собрания и лекции, инициированные Бюро в других лагерях, также начинались церковными гимнами. Следующий за ними Интернационал именовался не иначе, как «новый Отче наш». В результате включенного в план проведения Недели пролетарской культуры конкурса плакатов 2-ю премию получили рисунки под лозунгами «Боже, помоги нам» и «Сим победиши» и только 4-ю — «Церковь и религиозные предрассудки — оковы пролетарской культуры»[1099]. В случае необходимости лагерное сообщество давало немецкой стороне религиозные клятвы не вмешиваться в политические события, происходившие в Германии[1100]. В источниках присутствует только одно упоминание, когда на предложение православного священника организовать богослужение «все население лагеря категорически отказывалось» от его услуг[1101]. Смешение большевистской и религиозной лексики зафиксировалось также в индивидуальных обращениях пленных на имя Советского Бюро в Берлине: «Желаем быть соучастниками вашего доброго дела… нам благоволит Бог вернуться на родину, где скажем: Да здравствует Русская Социалистическая Федеративная республика, да здравствует товарищ Пленпом!»[1102] В религиозных понятиях выражалось стремление скорее вернуться домой и боязнь отправки на фронты Гражданской войны: «мы очень страшимся попасть в антиреволюционные партии… к Архангелу Врангелю»[1103].

Значительно позже, уже в середине 1920-х гг. возвратившиеся на родину пленные, активно публиковавшиеся в советских пропагандистских изданиях, перешли к использованию атеистических клише. Согласно новой интерпретации, само долгосрочное заключение, нечеловеческие страдания и жестокость окружающей действительности доказали пленным лживость религиозного учения. В воспоминаниях заимствовались и органично вписывались в повествование легитимированные новым режимом определения и образы: «К морфию он привык и капризно требовал, чтобы ему делали впрыскивания каждый вечер…Кому морфий, а кому и молитва…» В соответствии с классовым подходом, согласно которому на основе религии «зиждется господство буржуазии», пленные при Советской власти «вспоминали», что церкви в германских лагерях устраивались по инициативе унтер-офицеров, насильно загонявших солдат на службу. Поэтому рядовые игнорировали организованные офицерами празднования православной Пасхи, и вместо этого всей массой собирались на митинги, устроенные большевиками[1104].

IV.4. Толкование переживаний пленаи политических событий в России

Плен не означал окончания войны. Выведенные из непосредственного противостояния, пленные всячески стремились не терять связь с родиной. Хозяйственные и семейные дела оставшихся дома близких были главной темой писем, а стремление вернуться на родину — основным стимулом[1105]. Репрессии германских властей в форме отмены корреспонденции с Россией приводили к потере интереса к действительности: «люди падали духом, ходили как тучи и ни о чем не хотели слышать»[1106]. Заключенные лагерей ревностно следили за развитием положения на фронтах, оставаясь зависимыми от русской общественной и внутриведомственной дискуссии. Вынужденно превратившись в сторонних наблюдателей, и солдаты, и офицеры, хоть и с разной интенсивностью, пытались найти возможное толкование политическим событиям в России, сменявшим друг друга с калейдоскопической быстротой. Важно также учитывать, что сформированные в лагерях коды стали неотъемлемой частью русской/советской дискуссии о войне и плене, наложив значительный отпечаток