«Другой военный опыт»: российские военнопленные Первой мировой войны в Германии (1914-1922) - Оксана Сергеевна Нагорная

связи с этим еще до возвращения основной массы на родину солдаты в немецких лагерях испытали на себе воздействие большевистской агитации и приобщались таким образом к языку нового государства. Особенно активной обработке подвергались военнопленные, содержавшиеся в основных лагерях, в меньшей степени — работавшие небольшими партиями в отдаленных хозяйствах. Относительному успеху советской пропаганды способствовали удачно использованное большевистскими агитаторами возведение пленных в ранг «жертв старого режима», их освобождение от стигмы предателей, а также регулярная демонстрация усилий новой власти по возвращению солдат старой армии на родину. Лагерное сообщество, стремившееся не пропустить обещанный большевиками раздел земли и поверившее в возможность возвращения к мирной жизни, с готовностью строило свою жизнь за колючей проволокой по советскому образцу и училось «говорить по-большевистски» (С. Коткин).

С самого начала своей деятельности Советское Бюро по делам военнопленных в Берлине прикладывало значительные усилия, чтобы добиться перевыборов состава лагерных комитетов. Сменившая врачей, унтер-офицеров и священников на постах лагерных представителей новая «элита», избранная из числа солдат, облегчала распространение нужных лозунгов среди военнопленных. По распоряжению советских представителей лагерные комитеты обязывались привлечь к обучению в школах минимум ⅔ от общего числа неграмотных[1005]. В рамках ликбеза военнопленные подвергались большевистской агитации. По инициативе Бюро в лагерных газетах одним из обязательных разделов стал политический словарь, где объяснялись значения базовых понятий типа «пленарный» и «ликвидация»[1006].

Под воздействием массированной пропаганды военнопленные встраивались в господствующий дискурс и заучивали предписываемую им лексику. На имя большевистского правительства (так же как и ранее на имя Временного) поступали пламенные уверения: «Мы, военнопленные, ознакомившись с положением мировой революции, просим передать товарищеский привет руководителям авангарда ее и уверение, что, прибыв на места, будем помогать прокладывать ближайший путь всемирной единой коммуне»[1007]. Многочисленные декларации, направляемые пленными в адрес Бюро о готовности «работать на благо власти рабочих и крестьянских Советов», а также организовывать сборы для приобретения и отправки в Советскую Россию машин и инструментов «в знак непреодолимого влечения и симпатии к рабочим РСФСР»[1008], чаще всего стимулировались стремлением к досрочной отправке. Подобные формулировки стали неотъемлемой частью различного рода обращений, например, просьб разрешить возвращение на родину вместе с женой-немкой и детьми, которых солдат не хотел «оставлять в стране насилия для издевательства над ними ненавистной буржуазии»[1009]. После прибытия на родину на вопросы анкеты о политических настроениях в данный момент указывалось: «Вполне сочувствую и признаю существующую Советскую власть единственную, которая приемлема русскому народу и способна вывести на светлый путь будущего»[1010].

Отдельные письма в адрес Бюро свидетельствуют, что усвоение большевистского учения часто являлось лишь видимостью, а основной целью солдат оставалось возвращение на родину: «Прошу канцелярию сообщить: какое направление имеет коммунизм, в чем заключается его сущность и какую разницу он имеет с большевизмом. Нас всех записывают в коммунисты. Не повлияет ли это на отправку?» или «Мне бы только домой, я политики не понимаю»[1011]. Во время промежуточного пребывания в Дании, где антисоветские настроения были достаточно сильны, репатрианты с готовностью заявляли, что «не являются большевиками и вообще имеют о них смутное представление», с восторгом принимая при этом денежные пособия от советского представителя[1012].

IV.1. Официальная и народная религиозность в лагерях

Полтора миллиона солдат и офицеров русской армии в немецких лагерях военнопленных Первой мировой войны отражали этническое и конфессиональное многообразие Российской империи. Наряду с православным большинством в плену оказались католики, протестанты, мусульмане и иудеи. Изучение религиозной жизни в лагерях позволяет осветить контактно-конфликтное взаимодействие лагерного сообщества с чужой религиозно-культурной средой, а также пока еще мало изученный вопрос влияния бытовой набожности на усвоение индивидом опыта первой современной войны.

Исследования, посвященные процессам секуляризации и трансформации религиозности в первой половине XX в., подчеркивают, что основными составляющими восприятия и преодоления кризисной ситуации индивидами и социальными группами являлись не только обращение к уже существующей «религиозной смысловой системе» (П. Бергер, Т. Лукманн, К. Гирц), но и выработка новых (не всегда легитимированных церковью) форм коммуникации и практик благочестия[1013]. Проявления бытовой набожности: суеверия, мистические ритуалы, ношения талисманов — были объединены теоретиками религиозной социологии в понятие «популярная религиозность» (М. Эбертц, Ф. Шултейс). Ее формы и границы аморфны и зависят от практикующей ее социальной группы[1014]. Эмпирические работы об официальной и популярной религиозности на Восточном фронте Первой мировой войны пока немногочисленны, при этом они практически не затрагивают тематику плена. В публикациях о деятельности военного духовенства Д. Байрау и А. Кострюков констатируют недостаток православных священников в армии, отсутствие у них должной подготовки и общее падение авторитета церкви среди солдат и офицеров[1015]. Е. Сенявская, описывая бытовой мистицизм в русской армии, отмечает преобладание в солдатской среде традиционного конфессионального сознания, не затронув при этом вопрос о влиянии на него нового военного опыта[1016]. Перспективу сравнения религиозности в лагерях с трансформацией набожности в русской провинции открывают выводы И. Нарского о том, что в условиях революции народная религиозность сохранила статус альтернативной культурной системы толкования действительности и выбора моделей поведения[1017].

Реконструкция религиозной жизни в немецких лагерях военнопленных предполагает изучение официальной организации требоисполнений, альтернативных повседневных практик, выявление частоты употребления военнопленными соответствующей лексики, а также роли религиозных представлений в выработке образцов толкования нового опыта. В силу представительности группы военнопленных православного вероисповедания ей будет уделено основное внимание, в то время как религиозная повседневность остальных конфессиональных групп может быть освещена только в виде краткого экскурса.

ТРУДНОСТИ ОРГАНИЗАЦИИ БОГОСЛУЖЕНИЙ В ЛАГЕРЯХ

Для приведения религиозной жизни военнопленных в соответствие со ст.18 Гаагской конвенции немецкая сторона планировала использовать уже существующую в Германии к началу войны военно-церковную организацию, не привлекая дополнительные силы из числа гражданского духовенства[1018]. Согласно первоначальным расчетам ПВМ, на каждые 3 тыс. солдат и офицеров противника должен был приходиться один священник, проводящий требоисполнения минимум раз в две-три недели[1019]. Значительное превышение ожидавшегося числа военнопленных, их привлечение к принудительному труду, постоянное дробление рабочих команд и катастрофическая нехватка священников[1020] внесли в утвержденные директивы существенные поправки. Несмотря на то, что в богослужениях в рабочих командах были задействованы не только местные пасторы, но и военнопленные священники, число обрядов для крупных формирований пришлось сократить до одного раза в шесть недель, в случае небольших и далеко расположенных друг от друга бригад подобные мероприятия были признаны нецелесообразными и полностью отменены[1021]. Однако даже эта сокращенная программа была трудно реализуема. Хозяева поместий, особенно в разгар сельских работ, отказывались отпускать