«Другой военный опыт»: российские военнопленные Первой мировой войны в Германии (1914-1922) - Оксана Сергеевна Нагорная

лицами, чтобы опознать в них таким образом беглых военнопленных[971]. В офицерских лагерях поводом для поддержания и углубления языковых знаний становилось вынужденное бездействие, а также созданные комендатурой условия. Например, в Галле приказы и распоряжения лагерной администрации, сохранившиеся в виде настенных объявлений для пленных, не переводились на русский язык[972].

Об интенсивности процесса приобщения офицеров и солдат к чужой языковой среде свидетельствуют многочисленные обращения в русские и зарубежные общественные организации (Заграничный комитет РСДРП, Лозаннский комитет помощи русским военнопленным, Общество народного издательства для русских военнопленных им. Герцена и др.) с просьбами выслать учебные пособия по немецкому языку для активно функционировавших в лагерях школ[973]. Свой вклад в развитие языковых знаний среди военнопленных нерусских народностей из Российской империи внесли немецкие военные и политические органы, убежденные, что «уже то обстоятельство, что большое количество военнопленных выучит немецкий язык, может быть позднее использовано» для распространения германского влияния в новых государствах, создаваемых на окраинах Российской империи[974].

Письма и обращения военнопленных в различные организации, отражающие непосредственный процесс коммуникации в лагерях, а также созданные позже воспоминания свидетельствуют о возникновении у большинства рядовых пленных устойчивой привычки встраивать в устную и письменную речь отдельные немецкие слова. Примечательно, что при их произнесении и написании солдаты использовали кириллицу и склонение в соответствии с правилами русской грамматики: «потребовать от комендатуры увеличение количества аусвайсов»; «потом послали к бауру»; «завышенные цены в кантине»; «немецкие священники отказываются нас исповедовать, так как мы ортодоксы» и т. д. Кроме того, некоторым словам придавалось более удобное звучание, например, немецкие пфенниги оказавшиеся в плену крестьяне превратили в «феники»[975].

Интенсивную, но своеобразную языковую практику проходили солдаты и унтер-офицеры, работавшие на немецких предприятиях и в поместьях. Охранники и хозяева сообщали, что при общении с пленными специально употребляли исключительно простые грамматические формы с целью облегчения понимания. Так, при судебном разбирательстве об оказании военнопленными сопротивления своему работодателю последний уверял, что отдавал приказы работнику «на ломаном немецком, чтобы тот лучше понял»: «Почему ты не носить фрукты, ты — большой, ты — сильный, ты фрукты носить»[976]. Соответственно, после длительного пребывания на работах военнопленные пытались выстраивать целые предложения на немецком языке, сконструированные, однако, на основе неопределенных форм частей речи. Один из судебных протоколов упоминал употребление русским солдатом угроз на немецком языке: «Posten zwei Meter, ich tot, du tot!» (пост два метра, ты мертв, я мертв) или «nix arbeiten» (ничего не работать)[977]. В другом случае пленный заявил хозяйке: „Du nicht Patron, ich Patron“ (ты не патрон, я патрон)[978].

Уже после репатриации пленные при опросах презентировали подобную языковую форму в качестве знания немецкого языка. Согласно письменному анкетированию, проведенному среди небольшой партии прибывших в 1920 г. в Уфу военнопленных-татар, практически половина опрошенных заявила, что разговаривает по-немецки, не имея при этом навыков чтения или письма на других языках[979]. Уровень языковых знаний вернувшихся из плена солдат иллюстрирует в своих воспоминаниях А. Окнинский: «Некоторые… бывшие в плену продолжительное время научились говорить по-немецки. Но что это был за язык! В этом отношении особо отличался крестьянин села Подгорного Саблин. Он говорил на исковерканном на свой лад platt-deutsch, и я ничего другого из его немецкой речи не мог понять, кроме «Guten Morgen». При встрече со мной он всегда поднимал котелок вверх и в сторону и говорил: «Морин». Был в Подгорном еще один из бывших в немецком плену. Этот, хотя знал по-немецки очень мало слов, выговаривал их правильнее Саблина…»[980].

Тем не менее, для многих бывших военнопленных немецкий язык становился после окончания войны стартовым капиталом при приспособлении к новому советскому обществу. В адрес советского представительства в Германии и в другие организации регулярно поступали обращения из лагерей с просьбой дать возможность занять какую-то административную должность на основании владения немецким. И если офицеры ссылались на действительное знание языка: «Готов немедленно предложить мою кандидатуру комиссариату финансов или всероссийскому экономическому совету. В этой или другой администрации могу крайне продуктивно работать в области международных отношений — в большей степени с Германией, так как владею языком и теоретическими познаниями. Закончил Московский университет»[981], — то вернувшиеся на родину солдаты в попытках приобретения значимых позиций в государственных и партийных органах присовокупляли к своему мнимому владению языком приукрашенный революционный опыт: «в плену… немало поработал в пользу Советской России… при свержении германского царизма я строил баррикады в Берлине… ездил по фабрикам, вел пропаганду среди рабочих и подвергался аресту… Прошу дать мне какую-либо должность, чтобы ездить в Германию с какой-либо делегацией, хотя бы по торговому делу, а если можно, помочь нашим товарищам в Германии для расширения коммунизма среди германского пролетариата»[982].

ТАЙНОПИСЬ И ИНОСКАЗАНИЯ

С целью преодоления двойной цензуры корреспонденции с немецкой и русской стороны военнопленные и их родственники прибегали к различным уловкам: от тайников и специальных жидкостей для написания до использования особых знаков и иносказаний. Немецкие военные ведомства, которые регулярно обменивались опытом противодействия подобным ухищрениям, свидетельствовали об использовании для передачи информации внутренней стороны конвертов, крошечного квадратика под почтовой маркой, сигаретных гильз, хлеба, клубков шерсти или двойного дна посылочных ящиков[983]. Поверх обычного текста и между строк пленные писали луком, молоком или уриной[984]. Некоторые буквы в письмах подчеркивались, другие писались с особым нажимом или обводились дважды, в середине или в конце предложения появлялись заглавные буквы, которые при сопоставлении превращались в скрытые послания[985]. По сведениям немецкой цензуры, знаки «―» и «+», а также буквы «о, п, х» сообщали о качестве жизни в лагере. Если в выражении «Кормление наше хорошо» в буквах «о» ставились точки, предложение должно было приобретать обратный смысл, то же значение имел оторванный уголок почтовой карточки. Использование тайнописи в корреспонденции военнопленных подтверждалось и русскими цензорами. В ГУ ГШ был составлен целый перечень условных знаков, к которым чаще всего прибегали военнопленные при передаче информации родственникам. Например, заглавные буквы «ГХМ» должны были читаться как «Германия хочет мира», «РМ» — «работами мучают» и т. д. Кроме того, письмо, написанное косыми строчками, или с оторванными уголками должно было обозначать плохую жизнь в плену[986]. Список предполагаемых знаков распространялся в России среди провинциальных цензоров в качестве инструкции.

Военнопленные выработали множество вариантов сообщения об истинных условиях содержания в плену. Чаще всего они превращали передающие нужную информацию слова в фамилии, надеясь на автоматизм действий и невнимательность переводчиков: «Голодников», «Голодарев», «Мясников», «Масляков» и т. д. В