«Другой военный опыт»: российские военнопленные Первой мировой войны в Германии (1914-1922) - Оксана Сергеевна Нагорная

с немецкой охраной и работодателями либо с товарищами по лагерю: французскими, итальянскими и бельгийскими католиками и английскими протестантами[1066]. В некоторых лагерях комендатуры, настаивавшие на приоритете сельскохозяйственных работ, запрещали православным отмечать какие-либо празднества за исключением Рождества[1067]. При этом немецкая сторона не учитывала преимущественное значение Пасхи в православном календаре. Только после заключения мира, чтобы «поднять настроение» насильно задержанных в Германии пленных, было принято решение освободить их от работ в пасхальное воскресенье[1068].

Проявления этого своеобразного культурно-религиозного конфликта прослеживаются в высказываниях и действиях самих военнопленных. Именно к Пасхе лагерные комитеты всеми силами старались организовать обильный стол и обращались во все концы с просьбами о пожертвовании продуктов[1069]. Большинство пленных к этой дате ожидали маленького чуда: посылки, улучшения пищи, освобождения от работ. Несбывшиеся надежды часто провоцировали эмоциональные срывы в виде плача или депрессивного настроения[1070].

Причиной всплеска религиозных эмоций становились длительное отсутствие богослужений, закрытие лагерей в период эпидемий и вызванная болезнями высокая смертность. Устраиваемые во время Пасхи после спада волны тифа 1915 г. в лагерях или на кладбищах религиозные действа сопровождались массовыми рыданиями как солдат, так и офицеров: «Умилению и слезам нашим не было конца»[1071]. Состояние религиозной экзальтации вызывали визиты русских сестер милосердия, во время которых военнопленные «отводили душу»[1072]. Подобные эмоции наблюдались среди репатриируемых, которые впервые после многих лет плена получали возможность посетить православный храм[1073].

В религиозные праздники для военнопленных превращались визиты в лагеря духовных лиц, независимо от их принадлежности к определенной конфессии. Событием стало посещение в 1915 г. баварских лагерей двумя православными священниками из союзной Центральным державам Болгарии[1074]. В 1917–1918 гг. лагеря северной и южной Германии удостоил своим визитом папский легат Пачелли (будущий Папа Римский Пий XII), приветствовать которого было разрешено православным военнопленным. Произнесенная гостем из Рима речь была частично переведена на русский язык и сопровождалась раздачей подарков, на которых была изображена папская тиара и стояла надпись «Даровано с благословлением святого отца». По свидетельству самого Пачелли, русские православные и католики («за исключением евреев») приглашали его в свои капеллы, просили благословения и прикладывались к его руке. Позже в его адрес поступали многочисленные благодарности от русского населения посещенных им лагерей[1075].

Постепенно католические священнослужители были включены военнопленными в круг авторитетных лиц. После заключения мира на Восточном фронте население одного из лагерей подало прошение на имя Папы Римского с просьбой способствовать отправке на родину. Более того, опасаясь оказаться в антибольшевистских формированиях, они выбрали понтифика гарантом своего маршрута, отказавшись покидать лагерь без его санкции[1076].

С момента попадания в лагерь на военнопленных давило незримое присутствие смерти. Высокая эпидемичность, наличие в пределах лагеря постоянно растущего кладбища служили подтверждением опасений, что далеко не все из них увидят родину: «…тяжелое впечатление оставили гробы, во множестве стоявшие в бараках. Как хочется жить! Как не хочется умирать на чужбине в юные годы! а ведь смерть близка…»[1077]; «потемневшие деревянные кресты ужасно действовали на психику многих»[1078]. Соответственно, религиозная медиализация траура стала способом индивидуального преодоления страхов и печали, а также формирования лагерной идентичности[1079]. В этой связи примечательно обращение пленных к строфе Пушкина: «И хоть бесчувственному телу равно повсюду истлевать, но ближе к милому пределу мне бы хотелось почивать»[1080].

При участии немецкой стороны похороны умерших военнопленных превращались в торжественный ритуал, совместивший в себе черты военного погребения и церковной службы. На похоронах, открытии памятников и возложении венков обязательно присутствовали немецкие офицеры и солдаты охраны в парадной униформе, комендант произносил торжественную речь, а похороны офицеров завершались ружейным залпом. Почти сразу же в лагерях появилась традиция дня поминовения усопших с церемониальным шествием, возложением венков и проведением богослужений. В случае захоронения на городском кладбище на эту церемонию допускались и представители местного населения. В смешанных лагерях делегации составлялись из равного представительства каждой национальности, соответственно проповеди читались священниками разных конфессий. Мероприятие обычно сопровождалось игрой немецкого военного оркестра и церковными песнопениями лагерных хоров[1081]. Через использование цветов национального флага для украшения могил пленные стремились подчеркнуть идентичность умерших товарищей как борцов за национальное дело.

Значительная часть одного из номеров нюрнбергской лагерной газеты «Сквозняк» за ноябрь 1917 г. была посвящена описанию траурного ритуала: «Выступавший от русских начал с того, что охарактеризовал глубокую внутреннюю связь между умершими и теми, кто пришли почтить их память. Горечь расставания с жизнью, страдания от ран и болезней заслуживают почтительной памяти со стороны всех. И вот теперь, когда справедливость справляет свою победу над ложью, когда перед нами открывается свободное и светлое будущее нашей дорогой родины, нам страстно хочется, чтобы мертвые услышали ликующие слова: «У нас на Руси народ победил!» Вам, испытавшим на себе тяжелое бремя самодержавия, вам не пришлось увидеть свободной России. Но добрая память о зарытых на чужбине товарищах будет жить в наших сердцах, пробуждая к отпору против всякого, кто дерзнет посягнуть на завоеванную свободу. Пройдет бурное время тревог, но страдания жертв, овеянные славой, будут жить в сердцах внуков и правнуков, вызывая благоговение грядущих поколений. По окончании речей русский хор пропел «Коль славен» и «Вечную память». Суровые лица солдат хмурились, а женщины, стоявшие позади, плакали, потрясенные волнующими напевами чужестранной печали»[1082]. Данная цитата ярко демонстрирует, что получившая церемониальное выражение сакральная связь с умершими была нацелена, прежде всего, на преодоление страха перед смертью, смягчение чувства вины перед погибшими и конструирование лагерного товарищества, а также на отвлечение от рутины лагерной жизни[1083].

РЕЛИГИОЗНАЯ ЛЕКСИКА И ОБРАЗЦЫ ТОЛКОВАНИЯ

Повседневная религиозность нашла свое выражение в использовании пленными привычной лексики и шаблонов восприятия действительности. В письмах родственникам и знакомым из плена присутствовали пожелания «от Господа Бога доброго здравия», клятвы не забывать своих благодетелей «до самой своей загробной жизни»[1084]. Обращения к религиозному вокабуляру использовались для успокоения родных: «…верьте, мои дорогие, в милость божью. Если ему будет нужно, он защитит меня от тяжелых потрясений, я верю, что он не откажет мне в своей милости»[1085]. Обязательным поводом для появления в письмах религиозных формулировок становились церковные праздники: «…в наш великий праздник вознесения богоматери во время моей молитвы в церкви я действительно думаю, что твоя душа со мной, и благодарю бога…»[1086].

Через призму религиозных представлений трактовались конфликтные ситуации плена. При посредничестве русских сестер милосердия в ПВМ была передана жалоба совершивших попытку побега солдат, которых возмущал не перевод в штрафные команды