«Другой военный опыт»: российские военнопленные Первой мировой войны в Германии (1914-1922) - Оксана Сергеевна Нагорная

До более закрытых от внешнего мира офицерских лагерей известия о произошедших в России событиях дошли со значительным опозданием. Протоколы большинства комитетов свидетельствуют, что «на сообщения о волнениях в Петрограде… реагировали всеобщим возбуждением, собирались и обсуждали эти события…»[1141] Первоначально многие расценили известие как очередную немецкую провокацию. Еще в середине апреля 1917 г. полностью дезориентированные старшие по званию посылали запросы в адрес испанского посольства: «Правда ли, что в России сменилось правительство, а Николай Александрович отказался от трона? Есть ли новый император?»[1142] И хотя настойчивость обращений аргументировалась необходимостью сохранения спокойствия в лагерях, вероятнее всего, офицеры нуждались в достоверном источнике информации. Окончательное осознание реальности происходящего пришло ко многим только во время богослужений, когда священники, в соответствии с распоряжением Синода, впервые вместо здравицы царю упомянули во время службы новое правительство[1143].

С этого момента офицерское сообщество раскололось в своей оценке политических перемен в России на категорических сторонников, ярых противников и испуганных сомневающихся. Представители наиболее многочисленной первой группы воспринимали революцию как воскрешение, приписывая ей сакральный характер. Она именовалась «идеалом, богиней, к которой можно было подойти только чистым и честным». Происходящие весной события представлялись в пасхальных символах[1144]: одна из программ пасхального концерта 1917 г. изображала освещенного солнечными лучами солдата с транспарантом «Мир, свобода, братство», который разбивал кандалы стоящего на коленях пленного[1145].

Сторонники произошедших в России изменений открыто заявили о своей партийной принадлежности: «Я — кадет, а значит — демократ, и приветствую с радостью уход старого правительства». В массовом порядке из лагерей отсылались поздравительные открытки родственникам в Россию, а также обращения в адрес новых властных структур с уверениями в поддержке: «…Сначала мы не могли поверить в правдивость событий. Слишком велико было счастие, чтобы ему поверить… у вас в руках красное знамя как символ свободы и счастья…мы с вами, мы за вас!»[1146] Сторонники революции наиболее остро чувствовали свою оторванность от родины и сожалели о невозможности личного участия в происходящем: «…C каким удовольствием я вчера прочитал манифест об отречении. Очень сожалею, что я сейчас не в Петербурге… думаю, что мы в свободной России будем жить лучше»; «я поздравляю вас не только с весной в природе, но и с весной новой жизни…сейчас я вдвойне жду возвращения»; «снова стыдишься, что судьба исключила из жизни и из добровольного участия в больших исторических событиях»[1147].

В письмах к родственникам высказывалась новая политическая позиция, выработанная за годы плена: «…многие думают, теперь свобода и республика и работать не надо. Нет, братцы, работать в будущем вдвойне надо, чтобы наверстать потерянное. Только объединение и работа спасет…»[1148]; «Не хочется верить, что русский народ сам себе враг. Время очнуться и понять, что свобода не освобождает от обязанностей перед родиной и правительством»[1149]. Часто адресаты в России обвинялись в политической пассивности: «…Думаю, что виновата во всем ваша халатность. Разве можно молча переносить такое положение?…»[1150]

Противники изменений болезненно реагировали на радость большинства по поводу революционных известий и провоцировали словесные оскорбления и потасовки. Одно из подобных противостояний стало предметом разбирательств в суде чести лагеря Крефельд. Монархически настроенный офицер объяснял инициированную им драку непристойными выражениями прапорщиков «о ныне Царствующем Доме и об Особе Его Императорского Величества: «Слава Богу, теперь этого негодяя Николашку повесят и эта сволочь государыня не будет существовать. Настало время избавиться от этой сволочи». Эти ругательства повторялись несколько раз. Я заставил их молчать, замахнувшись табуретом»[1151]. К монархистам присоединились антигермански настроенные офицеры, обвинявшие в возникших беспорядках Центральные державы «с их проделками». Аутсайдеров двух групп больше всего беспокоила неизвестность: «Как только я прочитал в газете новости, я плакал и молился. Они легли мне тяжелым камнем на сердце. Что будет?»[1152]

В рядах сторонников началось интенсивное обсуждение будущего строя и первых шагов нового правительства:«… опасна попытка дать солдатам на фронте избирательные права. Они не образованы, что они с этим правом будут делать?» Порой высказывания были достаточно противоречивы: «Царя как человека может и жалко, но не систему. Он был слишком слаб и только инструмент в руках своего окружения». И тут же: «…я выступаю за монархию. Монарху легче быть внепартийным». Некоторые офицеры не могли удержаться от сарказма и не припомнить Николаю II старые обиды: «Очень веселые вещи теперь происходят с нашим господином императором. Теперь он арестован и такой же военнопленный, как и мы». Считавшиеся наиболее политически просвещенными утверждали, что Россия будет республикой, и прогнозировали, что Временное [в его первом составе — О.Н.] правительство, поддерживаемое Англией, пробудет у власти не дольше нескольких месяцев. При этом они отгораживались от радикальных элементов, поясняя немецкой стороне, что «Россия состоит сейчас из двух частей: Временного правительства и сумасшедшего дома», к которому причислялись социалисты, анархисты и черносотенцы[1153]. И приверженцы республики, и сторонники конституционного правления энергичного царя положительно высказывались в адрес Керенского, которого они считали «олицетворением энергии и способностей», именовали «русским Наполеоном и человеком с железной волей», восхищаясь и видя в нем спасителя России[1154].

Неоднозначным было отношение к возможному заключению сепаратного мира, на который после революции надеялась немецкая сторона. Часть офицеров подчеркивала важность для России победоносного исхода, не желая, по всей видимости, к личному позору плена добавлять поражение в войне: «Если русский народ желает освободиться и не быть рабом, то он должен довести эту войну до конца»[1155]. Известия о решимости нового правительства продолжать войну некоторыми были восприняты с облегчением: «Слава богу, здоровое понимание русского народа снова на правильном пути, и война оценена правильно. Я бы отказался возвращаться в Россию, если бы был заключен сепаратный мир. Боже убереги нас от этого! Я думаю, эта опасность миновала»[1156]. На опросы немецких офицеров разведки о причинах отказа нового правительства принять предложения о мире пленные поясняли: «Русские должны показать Германии, что они еще не сломлены, иначе Германия поверит, что может делать с Россией все. Сепаратный мир был бы бесчестием»[1157].

Незначительное число офицеров видело в затягивании войны происки союзников и тем самым опасность для России: «Надежда велика, что осенью мы будем дома. Дай нам бог мира. Только Англия остается неприступной, но это неудивительно, чужая кровь для них ничего не